В горах Алтая зрело и щедро правила свое золотое, но, увы, короткое царство поздняя осень. В горах было то самое время, когда вот-вот явится зима и за одну ночь погасит холодным снегом все лиственницы, горевшие только вчера огнем последнего солнца. Зима была рядом. И люди, и скот торопились сейчас с гор вниз, к оставшемуся в долинах теплу. Это было то самое время, когда осенние горные тропы вдруг оживали нескончаемыми вереницами овец, коз, телят, лошадей — все живое неторопливо, но устремленно уходило от близкой зимы.
А зима была действительно рядом, и каждую ночь я старался угадать ее приход по звездам. Звезды тоже были рядом, над головой. Они горели ярким и близким огнем на узкой полоске ночного неба, оставленного мне горами Чулышмана. Неистовый Чулышман и по ночам хрипел среди этих гор, уходящих круто и высоко вверх, к самым звездам.
Когда небо становилось черным-черным, как ночные скалы, а звезды вовсю разгорались своим ледяным огнем, я откидывал в сторону полу тяжелой овчинной шубы и подолгу смотрел вверх.
Я лежал на дне гигантского колодца, рядом с безумным горным потоком, ревущим и стонущим в чернильной ночи, и считал звезды. Звезд было много даже на этой узкой полоске неба, оставленной мне горами, и я радовался, когда мой счет вдруг прерывался веселым, живым огоньком спутника. Я оставлял сонные звезды и следил только за этим бегущим огоньком. Но спутник быстро скрывался за горами, и я снова становился звездочетом с тайной надеждой все-таки заснуть рядом с ревущей рекой.
Это была моя последняя ночь на берегу Чулышмана, ночь перед последней охотой. От той, самой первой, ночи на берегу бушующей реки я был уже далеко... Нас разделяли и броды через пенные потоки, когда лошадей разворачивало течением и они с трудом удерживались на скользких камнях, которые каждую секунду могли выскользнуть из-под копыт и отдать лошадь и седока бешеной реке. Нас разделяли и почти отвесные спуски- подъемы — яры, на которых случалось терять лошадей даже алтайцам. Позади были тропы по живым осыпям и серо-голубые таймени, расцвеченные оранжевым бисером, изводящие дожди и дружные всплески хариусов, явившихся к вечернему берегу на свою охоту... Позади был Чулышман — горы, река, пена, рев, скорость — была стихия, был бурный поток событий, напряжения и редкого отдыха. Этот поток событий и не давал мне спать сегодня ночью.
Я не спал долго и по звездам старался угадать, что принесет мне завтрашний день. Каким будет он?.. Если вершины гор откроются утром в пуховых шапках облаков, оставшихся с ночи, и долго не будет солнца, то к берегу подойдет хариус, а таймень останется на ямах. Но если облака не задержатся у вершин и солнце еще утром заглянет сюда, то хариус отойдет от берега, встанет за камнями посреди потока, и тогда из ям на струю выйдет таймень в надежде подхватить какого-нибудь хариуса, сбитого течением.
Мне было очень важно знать, что будет завтра, чтобы начать и завершить свою охоту так, чтобы она запомнилась надолго...
Нет, я не стану подниматься раньше своего спутника, тайно уходить от него. Я дождусь, когда он отправится в путь, и пойду в другую сторону, я хочу завтра побыть в одиночестве, побыть среди гор, около горной воды, как мечталось мне целый год после первого свидания с Чулышманом.
То, первое, свидание было до обидного коротким. Мне были отпущены последние минуты скоропалительного осеннего вечера, ночь и недолгое утро. Вечером мы спустились к Чулышману, ночевали на его берегу, а рано утром продолжили свой путь по горам. Но даже этой короткой встречи хватило мне, чтобы унести с собой особое чувство от соприкосновения с дикой силой и страстью горного потока.
Я помнил о Чулышмане всю зиму и нередко как завороженный повторял про себя географию чулышманской долины: Балыкча, Кокпаш, Катуярык, Чодро, Язулу. А чуть позже, когда я познакомился с описанием реки, мои зимние молитвы Чулышману пополнились такими подробностями: «Берега — голые, мрачные скалы. Местами с них падают белые нитки водопадов», «Река здесь почти полностью перегорожена огромными скальными обломками», «Русло забито крупными валунами».
Эти молитвы горной реке, которой я бредил, могли бы так и остаться молитвами, несмотря на абсолютную реальность их содержания, если бы не фантастическое совпадение моих молитвенных желаний с вполне реальным желанием одной богатой организации видеть меня именно в долине реки Чулышман. Словом, путь к новому свиданию был открыт. Об этом мне стало известно еще весной, но поездка, как и в прошлом году, планировалась как раз на то время, когда ранняя горная зима готовится сменить позднюю горную осень и когда кочевые горные тропы оживают отарами, стадами и табунами, спускающимися с гор.
Конечно, я готовился к этой поездке. Готовил и снасть, чтобы встретиться не только с хариусами, но и с тайменями, которые, по словам авторов некоторых работ, посвященных Горному Алтаю, достигали здесь нескольких пудов веса.
И такая снасть попала мне в руки — мощная, точная, готовая, казалось бы, принять на себя любого жителя тайных речных и озерных глубин. Я держал в руках этот крупнокалиберный спиннинг и казался себе чуть ли не легендарным батыром.
Но так уж устроено у меня — я никогда не получал удовольствия от громких побед и богатых трофеев. Вот почему я и не мог видеть в Чулышмане врага, а в лице его мирных обитателей вражеское войско. Поэтому-то батырство, ощущенное при виде слишком солидной снасти, меня и насторожило. Прав я был или не прав, только мощный фирменный спиннинг остался в Москве, а в поездку на Алтай я взял с собой небольшое одноручное удилище, выпущенное в ГДР и оснащенное легкой катушечкой, привезенной кем-то из Японии и приобретенной мной в комиссионном магазине. На удилище черным по белому стояло: «Снасть предназначена для блесен весом не более 18 граммов», что меня вполне устраивало.
Конечно, я предвижу снисходительные улыбки той части своих читателей, для которых трофей посолидней — цель рыбо-ловных походов. Мол, что делать на легендарном Чулышмане с такой потешной снастью, когда взять тайменя можно лишь на особые, тяжелые блесны.
Тяжелые блесны были и у меня. Я делал их сам и умел на них ловить, но со мной на Алтай улетала лишь небольшая коробочка — набор блесен, подаренный мне лет пятнадцать назад. Эти блесны были привезены из Финляндии, и тогда казались мне не охотничьей снастью, а игрушкой-сувениром, так они были изящны, легки и красивы рядом с теми увесистыми «железками», которыми по старинке еще пользовались мы.
Среди блесен-игрушек были в наборе и крохотные мепсы-лепестки, придуманные во Франции, были блесны, созданные и финскими, и шведскими фирмами, была и чудная эмалированная блесна с небольшим белым тройничком. Она была самой тяжелой и весила как раз 18 граммов, с которыми мой спиннинг еще мог успешно справляться. Но все эти блесны лежали у меня, как говорится, без дела. Я почти не ловил на них, боясь потерять, и берег на тот случай, когда судьба сведет меня с какой-нибудь сказочной рекой, в которой будут не менее сказочные рыбы. Так и считалось у меня, что этот набор-коробочка ждет своего звездного часа.
В ту зиму, когда Чулышман был облечен мной в молитвенный образ, коробочка с набором изящных блесен перекочевала из ящика на письменный стол, и по вечерам я частенько раскрывал эту коробочку и снова, в который раз, рассматривал крохотные вращающиеся блесенки, крючки которых были опушены черными и рыжими перышками, и, честное слово, уже тогда видел, как к такой нервно бьющейся на струе серебряной полоске молниеносно кидается хариус.
Вот с таким арсеналом и отправился я этой осенью на Алтай. Правда, было у меня с собой еще удилище-телескоп с маленькой катушкой и тонкой леской. Это удилище предназначалось для хариусов, если они почему-либо откажутся от моих замечательных блесен и мне придется искать другие пути, чтобы сварить вечером уху.
И первую уху мы действительно сварили только потому, что у нас с собой была эта удочка... Мы увидели Чулышман уже в сумерках предзимнего вечера. Сумерки неумолимо сгущались, а к самой реке нам еще предстояло спуститься по серпантину, проложенному на почти отвесной стене. У воды я устало расседлывал лошадей, а мой спутник и проводник, неугомонный и разбитной Мишка, русский парень, прижившийся среди алтайцев, тут же схватил мою удочку и умчался по камням к реке.
Вернулся он совсем в темноте, но вернулся с хариусами. Мишка положил хариусов передо мной, а удилище поставил в стороне, поближе к своему седлу, и вслух заключил, что удочка эта добрая. С тех пор он промышлял только этой снастью, оставив меня без удочки, но исправно поставлял к нашему столу отборных хариусов.
Первая ночь на Чулышмане не запомнилась мне так, как другие, и в этом прежде всего была виновата дорога, трудная дорога по горам. Мы отдали ей почти целый день и, добравшись до места, на скорую руку сварив уху и вскипятив чай, тут же забылись под теплыми овчинами у догорающего костра. Правда, ночью нас будили то дождь, то мыши, что забирались к нам под одеяла-овчины в надежде отыскать что-либо интересное для себя. Но ни мыши, ни дождь не могли до конца помешать сну, подаренному нам после трудной дороги на берегу горной реки рядом с осенними горами.
Вторую ночь мы провели в том самом месте, куда и стремился мой проводник и спутник. У Мишки, как и у меня, была та же цель: встреча с хариусами и тайменями, только мы немного по-разному представляли себе содержание встречи с обитателями Чулышмана.
Мишка ехал просто за рыбой, заранее зная, кому и в каком количестве преподнести дары Чулышмана и сколько рыбы оставить себе. У каждого из нас было по лошади и по седлу, но кроме седла каждому из нас полагалось еще по переметной суме. Эта сума, состоящая из двух подсумков — арчемаков, могла вместить в себя такое количество рыбы, что перебросить арчемаки, набитые рыбой, через седло одному человеку было не под силу. Сюда, к Чулышману, наши арчемаки доставляли продукты, а обратно должны были увозить хариусов и, возможно, тайменей.
Тайменей Мишка, по существу, еще не ловил, а вот по хариусам был настоящим специалистом и при хорошем клеве наловить дня за три полные арчемаки рыбы не составляло для него большого труда. Выловленную и выпотрошенную рыбу, предназначенную для транспортировки, сначала полагалось слегка подсолить. Затем подсоленную рыбу нанизывали на проволоку или на прутья и развешивали, чтобы она подвялилась. Хариусов можно было и подкоптить, если развести дымный костер и повесить подсоленную рыбу возле такого костра. Подвяленная или подкопченная рыба складывалась затем в арчемаки и была готова для довольно- таки длительного хранения.
Наловить хариусов, набить ими арчемаки и было Мишкиной сверхзадачей. И поэтому все остальное подчинялось только этой цели. Может быть, и остались бы мы на день-два там, где спустились к Чулышману, где была наша первая уха, сваренная уже в темноте. Может быть, то место с очень красивым названием — Усть-Тайбылка — и подарило бы мне радость какой-нибудь неожиданной встречи, а потому и осталось бы надолго в памяти, но Мишку ждал впереди богатый промысел, который в его представлении мог быть только там впереди, у брода, который отделяли от Усть-Тайбылки те самые крутые спуски-подъемы, яры, с которых нет-нет. и срывались и падали в пенный поток лошади.
К месту второй ночевки мы пришли днем, привязали коней и, не успев устроить стоянку, тут же начали ловить.
Мишка, вооружившись экспроприированной у меня удочкой, прихватив червей, коробку с крючками и мушками и перекинув через плечо холщовую сумку для рыбы, забрался на камень, торчащий из воды, и так, не прячась, не таясь от хариусов, принялся потягивать одну за другой небольших серебристых рыбок.
Хариусов ловить мне приходилось, правда не на Алтае, и я убежденно считал эту рыбу одной из самых осторожных и для себя безоговорочно принял за правило, что показываться хариусу во время ловли нельзя. Мишка же об этом правиле, казалось, никогда и не слышал и, судя по всему, упорно считал хариуса такой же дурной рыбой, какой считаем мы, например, бычков-ротанов или верховку. Мишка ловил хариусов вообще без всяких правил, но ловил довольно-таки удачно, предлагая рыбам, стоящим тут же, около камня, где рыбак устроил свой боевой пост, сразу и червя, и несколько мушек, привязанных к леске выше крючка.
Расчет добытчика был прост: хариус возьмет, обязательно возьмет либо на червя, если не захочет подниматься повыше, либо на мушку, находящуюся в воде, если все-таки решит немного подняться, либо на мушку, что едва-едва касается воды, если вздумает поразмяться и выпрыгнуть из воды навстречу крючку, обмотанному рыжей шерстью.
Первый сеанс показательной добычи длился минут пятнадцать. Было выловлено около десятка сравнительно небольших хариу-
сов, причем каждая рыбка была выловлена и доставлена в сумку, висящую на добытчике. После подсечки Мишка выбрасывал рыбку на берег. Нет, он не выводил добычу, как выводят ее рыболовы, склонные к сентиментальности, не поднимал на удилище, как поднимают ее нетерпеливые любители рыбной ловли, уверенные в крепости своей снасти, а именно выбрасывал, выбрасывал с силой и с таким расчетом, чтобы ударом о камни оглушить хариуса. Затем рыбка приподнималась на удилище и только теперь направлялась к рыболову, который перехватывал ее левой рукой, снимал с крючка и отправлял в мешок.
Так исправно повторялось всякий раз, и только в том случае, если удара о камни для глушения добычи оказывалось недостаточно и рыба вдруг проявляла признаки жизни, рыболову приходилось раз, а то и другой бить хариуса головой о комель удилища. И мне всякий раз было не по себе, когда через прерывающийся шум реки слышал я тупые удары, на которые больно отзывалось пустотелое удилище.
Это было мое удилище, оно было дорого мне той честностью, которая всегда была рядом с нами на всех наших рыболовных тропах. И от сознания того, что эта честная, чистая снасть стала теперь орудием подобного промысла, мне было еще тяжелей.
Подобная технология, холщовый мешок, пропитанный кровью хариусов, неистовая страсть добыть как можно больше — все это никак не помогало сказке о Чулышмане, созданной моим воображением, стать явью. И только ночью, когда я наконец остался один на один с рекой, под звездами горного неба, эта чудесная сказка подошла ко мне... Она подошла ко мне вместе с голосом ночного горного потока.
У каждой горной реки есть тайна, постичь которую можно только ночью, когда сама река отступает от тебя и растворяется в темноте...
Ты не видишь реки, не видишь камней среди потока и пены, неистово бьющейся около этих камней. Ты видишь только звезды на ночном небе, то близкие, то далекие. Они мерцают то зеленым, то голубым светом. Ты весь во власти этих живых звезд, ты забываешь о месте и времени...
Утром мы пьем чай и ждем, когда ночной сумрак совсем уберется из долины, когда свет утреннего неба опустится на воду и она из мутно-серой станет сначала мутной, а потом
и чисто-зеленой. Мы ждем утренней реки каждый по-своему: я готовлю снасть, а Мишка, в основном про себя, потешается над моими игрушечными блеснами.
Вчера я не ловил рыбу, присматриваясь к реке, и Мишка потому не видел той коробочки-набора, которым я очень дорожил. Сейчас коробочка открыта, и из всех блесен я выбираю маленький мепсик с крючком, прикрытым черным перышком. Мишка видит мои блесны и выражает свое недоумение категорически:
— На это не возьмет!
Я поясняю, что эти блесны специально для хариуса, и встречаю категорическое возражение:
— Харюза на блесны не берут.
Я не отвергаю вслух Мишкиного приговора, но все-таки прикрепляю к концу лески блесну-игрушку, и мы вместе идем к реке. Мне, конечно, хочется пойти в другую сторону, побыть одному со своей рекой, без промысла и мешка, пропитанного кровью пойманных рыб, но я позволяю себе удовольствие: я верю, что Мишка совсем скоро увидит, как хариус будет пойман на мою снасть.
Мы идем к тому месту, где позже будем форсировать реку, — мы идем к броду. Брод глубокий. Изумрудно-прозрачные струи хранят свой цвет только у самого берега. Дальше вода темнеет, и дно, выстланное, как мостовая, округлыми камнями, скорее угадывается, чем видится в утреннем свете.
Брод широкий. Я почему-то думаю сейчас не о том первой хариусе, что совсем скоро достанется мне в награду хотя бы за долгую дорогу-ожидание, — я думаю о броде, о лошадях, которые пойдут здесь через поток вместе с седоками. Я вспоминаю Мишкин рассказ о том, как совсем недавно здесь утонул лесник, вспоминаю его советы, как надо держать в потоке коня и как вести себя в случае опасности — лошадь выберется всегда и вытащит за собой из воды седока, выпавшего из седла.
Внизу по течению поток становится ^же и быстрей. Я не спеша иду вниз вдоль бурной стремнины. Дальше стремнина отходит к противоположному берегу и вскипает там около подводных камней седой от пены стоячей водой.
Волна и пена с той стороны; с нашей стороны обратное течение, суводь и воронки. Здесь должен стоять хариус, поджидающий добычу. И Мишка давно здесь со своей промысловой снастью и холщовым мешком, перекинутым через плечо.
Дела у него пока плохи — всего пара рыбок. Он уходит вниз по течению, уходит медленно, с ловлей, а я остаюсь здесь, около обратного течения и воронок.
Легкая блесенка почти незаметно для удилища и для меня перелетает через суводь и опускается на краю потока. Блесенка упирается, не хочет идти обратно — и почти тут же удap. Подсечка! И быстрый серебряный хариус с фиолетовым разводом по плавнику-паpycy у меня в руках!
Мишка, кажется, не видел только что происшедшего. И снова блесна в струе. Струя рвется дальше, а белый мепсик устало останавливается на границе струи и суводи, будто раздумывая: опуститься ли ему вниз, на глубину, или сначала немного отойти. И тут снова улар по блесне — и еще один хариус у нас в руках.
Наверное, рыбу можно было ловить еще и eще. Но для утверждения себя мне было вполне достаточно этих двух «харюзов». Мишка, конечно, видел их, но там, где был он, рыба не ловилась. Он честен, этот откровенный Мишка. Он реален. Он видел мою добычу и теперь категорически подсказывает мне куда лучше забросить блесну, где стоят самые большие хариусы. Теперь он за меня и мою снасть. Но ловить дальше не хочется — рядом Мишка со своей промысловой страстью. Он уже забрел чуть ли не по пояс в воду как раз в том месте, где только что были мои хариусы. И я уступаю ему реку.
Погода ломается, и рыба по-своему ждет дождя в долине и снега в горах. Мы почти без добычи. Оставляем счастливое для меня место, возвращаемся к броду и идем дальше, вверх по реке. Мишка вооружается спиннингом и сманивает тайменя.
Спиннинг у Мишки свой, особенный, из металлического двухколенного удилища: удилище укорочено в обоих коленах до такой степени, что в сложенном виде легко убирается в арчемак. Такую снасть в горной тайге не поломаешь о камни и деревья.
У Мишкиного спиннинга простая безынерционная катушка, закрытая, пятирублевая. Леска — ноль четыре. Блесна тяжелая, медная, к тому же раскрашенная, протравленная и обожженная на огне — настоящая блесна для тайменя.
Своим спиннингом-коротышкой, как пращой, и хлещет мой спутник и проводник реку направо и налево. Но тайменя пока нет!
Мишка отложил спиннинг и выругался — таймень дважды гнался за блесной и оба раза сворачивал в сторону почти у самого берега. Блесна заменена, тайменю предложен раскрашенный кусочек хитро выделанного металла. И тот же результат: таймень, как собака за велосипедом, гонится за блесной, но брать не берет.
Я иду на риск и предлагаю Мишке уступить мне место. Мишка уже поверил мне сегодня утром и продолжает верить до конца, но с долей изумления. Это изумление усиливается, когда вместо мепса я прикрепляю к леске блесну, крючок которой спрятан в резиновой рыбке. Мишка щупает рыбку, пожимает плечами, но отходит в сторону, уступая мне каменную плиту, возле которой всякий раз сворачивал в сторону таймень.
Блесна с рыбкой уходит на глубину. Течение не очень сильное. Кончик удилища опущен к воде, чтобы приманка шла как можно ниже. Метр, второй, третий — возвращается леска на катушку. И вдруг — стоп, как мертвый зацеп за дубовый корч, лежащий на дне. Решение принято за какое-то мгновение — все-таки подсечка, — и зацеп оживает. А скоро около берега показывается тот самый таймень, который гонялся за Мишкиной блесной.
Одержана еще одна победа. Мишка признает за мной право пользоваться странной снастью, признает молча и молча уходит дальше, вверх по реке. Я же остаюсь здесь у плоской каменной плиты, далеко вдающейся в реку. За плитой течения почти нет — здесь как аквариум, как заводь осеннего пруда, укрытая от ветра. На эту тихую воду нет-нет да и вынесет шальной струйкой какой-нибудь желтый лист, вынесет и надолго оставит здесь. В воде за плитой хорошо я далеко видно. Видно дно, уходящее каменными уступами все дальше и дальше вниз, в сумрачно-зеленую глубину.
Я остаюсь один на один с этой каменистой глубиной. Я неподвижен. Скрыт от реки. К реке спускается белка. Белок в этом году много. В прошлом году родил кедр, бурундуки и кедровки попрятали осенью много орехов, и теперь те же кедровки, бурундуки, а вместе с ними и белки, явившиеся массой, разыскивают прошлогодние склады.
Белка подбирается к самой воде, что-то ищет. И вдруг — плывет. Плывет быстро темным пушистым комочком, носимым течением. Я переживаю за этого рискованного пловца. Вот он уже на середине потока. Дальше проще — дальше тише течение. Берег, кажется, совсем близко. Цель почти достигнута. И вдруг короткий всплеск-бурун — и белка исчезает в глубине.
Таймень! Конечно, это его стремительная атака, это его резкий всплеск-бурун! Я тороплюсь. Достаю из коробочки ту, самую. Тяжелую свою блесну, финскую, эмалированную, весом 18 граммов, и отправляю ее навстречу тайменю.
Заброс, другой. Еще и еще забросы. Река молчит. Я устаю от ожидания удара-поклевки и откладываю спиннинг.
Приближается вечер, тихий, пасмурным Я все около той же каменной плиты, около той же заводи-аквариума, где был пойман мой первый таймень и где начала свой неудачный путь через реку белка-путешественница. Я вижу Мишку. Он еще далеко, но идет обратно. Я даже соскучился по нему — одиночество вдруг уходит. Около плиты, самой поверхности заводи, появляется хариус-гигант. Он не спеша поднимается к поверхности, полукругом обходит желтый лист, лежащий на воде, и так же не спеша скрывается в темно-зеленой глубине воды.
Проходит две-три минуты, и снова хариус как призрак является из глубины, и снова, совершив круг, исчезает за плитой. Я не могу оценить его размеры, но он солидней тех рыб, которые сегодня достались мне. Как зачарованный я смотрю на воду и жду этого призрака еще и еще раз. И он снова является на свет божий и так же торжественно уходит в темноту.
Хариус-призрак больше не показывается. Вместо него является Мишка и громко сообщает прогноз погоды на ближайшее время:
— Дождь будет — из харюзов крови много течет.
Я смотрю на его сумку. Она полна рыбы и вся пропитана кровью.
Ночью, как и предсказывал Мишка, пошел дождь. Он шел и утром, и днем и только к вечеру приутих и дал нам возможность подсушить одежду.
Перед самыми сумерками я снова был у каменной плиты и снова как в сказке видел хариуса, медленно поднимавшегося к поверхности заводи, и верил, что эта необыкновенная рыба и была хозяином каменной плиты, и заводи, и той темно-зеленой глубины, которая начиналась сразу за каменной плитой. Она оставалась не пойманной ни Мишкой, ни мной. Для такой рыбы Мишка был слишком прямолинеен, а мне просто не приходило в голову заняться ловлей.
Утро четвертого дня ушло на сборы. Потом мы перешли реку, пугая белок и бурундуков, миновали сосновый лесок, прижатый к самым скалам речной протокой, и вышли к излучине Чулышмана, залитой червонным светом поздней осени. Здесь можно было остановиться и ночевать, но Мишка ко всему прочему был еще и суеверен и ночевать рядом с аилом, куда по ночам являлись духи гор, категорически отказался.
Когда-то этот аил, шестиугольная юрта, сложенная из лиственничных бревен и покрытая лиственничной корой, был жилищем скотовода, но сегодня в юрте-аиле никто не жил, и, как водится в горах, полуразрушенное жилище перешло во владение духов. Духи могут быть добрыми и злыми, но в любом случае ты узнаешь о их присутствии то по скрипу вдруг открывшейся двери, а то и по странному голосу, прозвучавшему вдруг, в ночи. Духов в горах надо уважать, и тогда они будут благоволить к тебе. Наверное, в то утро мы не обидели духов Чулышмана, и они подарили нам всю палитру последних живых красок природы и встречу с тайменями.
Чулышман около оставленного аила больше походил на верховья Волги в районе Старицы, чем на бурный поток, катящийся с гор. То ли река, пробившаяся сюда через скалы, к этому времени уставала, то ли именно здесь она решила на время успокоиться, чтобы собрать силы перед новыми препятствиями, только не нес на себе Чулышман в этом месте бешеной пены, не поднимался на дыбы и не хрипел. После нескольких дней соседства с ревом порогов река показалась мне здесь непривычно тихой, и я мог слышать, как на той стороне переговаривались между собой кедровки.
Мы подъехали на конях к самой воде, оман встретил нас здесь широкой каменистой отмелью, по которой можно было в сапогах без особого труда добраться ЧУТЬ ЛИ не до середины потока. Дальше цвет воды густел и отмель начинала круто падать вниз к противоположному берегу. Там, у левого берега, и была глубокая яма, в которой и їлось отстаиваться между охотами самым главным тайменям Чулышмана.
Я еще только вынимал из чехла спиннинг, когда услышал громкий Мишкин вскрик. Как всегда, Мишка опередил меня. Спрыгнув с коня и выдернув из арчемака свой спиннинг-коротышку, азартный рыбак тут же забрел в воду и сильно метнул крашено-травленую медяшку к противоположному берегу.
Таймень взял как раз там, где каменистая отмель начинала скатываться в глубину. Когда я услышал Мишкин крик, таймень уже был посреди отмели. Его еще было плохо видно, а Мишка что было сил тащил рыбину на берег, перекинув леску через плечо. Таймень шел тяжело, время от времени взрываясь фонтанами брызг. Я хотел крикнуть, чтобы Мишка был осторожней, но не стал мешать. Да и вряд ли мои советы были бы услышаны рыболовом, который первый раз в своей жизни вытаскивал из воды настоящего тайменя.
А таймень, хотя и сопротивлялся, все-таки приближался к обрезу воды. Вот из воды первый раз показалась его серо-синяя широкая спина. Вот он уже наполовину показался из воды... И тут Мишка бросил леску, в несколько прыжков оказался рядом с добычей и ловко, будто делал это всю свою жизнь, подхватил рыбину под жабры и вытащил ее на берег.
Таймень неистовствовал, подкидывая над камнями то голову, то хвост, а то и вскидываясь всем своим литым брусковатым телом. А Мишка уже целил в голову рыбине увесистым камнем.
Я отошел чуть в сторону пониже того места, где счастливый рыболов возился со своей добычей, и легко отправил к противоположному берегу эмалированную финскую блесенку, оснащенную небольшим белым тройником. Блесна легким шлепком встретила воду, течение подхватило ее и стало разворачивать по дуге. Я медленно вращал катушку. Сейчас блесна будет как раз над свалом отмели. Сейчас она уйдет с глубины и заиграет над камнями. И как раз тут точно таким же мертвым зацепом-остановом, который уже был знаком, таймень остановил эмалированную металлическую полоску.
А потом было все как по науке. Я неторопливо, но настойчиво вел рыбину по отмели. Она, не встречая с моей стороны особого нетерпения, будто подчиняясь судьбе, шла ко мне. Течение прижимало ее к берегу, и очень скоро еще издали я увидел свою добычу.
Таймень темно-серой тенью лежал на камнях отмели. Лежал неподвижно, как кусок затонувшего дерева. Сколько продолжалась эта молчаливая борьба-противостояние?.. Я вращал ручку катушки, трещал тормоз. Рыбина снова приближалась ко мне и снова, вдруг ожив, упрямо возвращалась на глубину.
Внешне все это выглядело очень спокойно. Здесь не было ни щучьих свечек, ни нервных
бросков окуня. Мишке, по-видимому, надоело ждать меня и моего тайменя, и он по-своему чистосердечно советовал мне тащить рыбу прямо на берег. Я же не мог принимать тогда чужих советов — ведь это тоже был мой первый настоящий таймень.
Он был прекрасен в своем серо-голубом лаке, расцвеченном оранжевым бисером, и невероятно тяжел, будто это была и не рыба, а нечто иное, наполненное живым свинцом.
Больше мне не пришлось пережить на Чулышмане подобной встречи. Вслед за этим тайменем еще три раза подряд на одном и том же месте брали, видимо, такие же по величине рыбины. Но мой спиннинг все-таки был недостаточно жестким, чтобы засечь рыбу с бульдожьими челюстями, а тройник на блесне недостаточно прочным, чтобы выдержать такую бульдожью хватку. После короткого, почти по-собачьи выполненного рывка головой таймень уходил к себе на глубину, а я подматывал обратно леску со смятым крючком. . Так повторялось исправно три раза. После каждого схода я заменял сплющенный тройник и, в конце концов, довольствовался лишь тем, что моя эмалированная блесна сохранила на себе глубокие следы, оставленные зубами неведомых рыб.
Утром мы разошлись с Мишкой в разные стороны. Он отправился вверх по реке, а я тайком вернулся к той самой излучине, где вчера встретился, с тайменем.
Стоял точно такой же наполненный тихим золотом позднесентябрьский день. Я так же почтительно миновал брошенный аил, так же уважительно вспомнил о духах гор, так же забросил блесну — все было так же, только на вчерашнем месте не было тайменей.
Я вернулся домой ни с чем. Пустой прибрел к Мишке, но еще издали по его пляшущей походке и нервному тику в плечах я догадался, что с ним произошло сегодня нечто необычное.
Это необычное у Мишки началось с того, что за большим камнем посреди струи он увидел двух тайменей. На блесны они не реагировали. Мишка опускал свои медяшки чуть не на головы этих рыбин, но они в лучшем случае лишь сдвигались с места, чтобы пропустить неугодный предмет. И вправду говорят, что все гениальное изобреталось не один раз. Уж как там строились мысли нашего неугомонного добытчика, только, в конце концов, он решил проверить, обратят ли таймени внимание на подброшенного им хариуса.
Несколько хариусов было поймано еще утром. И Мишка одного из них предложил тайменям. Вот хариус поравнялся с камнем- засадой. Последовал всплеск-бросок, и Мишка видел, как, схватив хариуса за голову, таймень скатился вниз по течению.
Дальше, отвлеченный интерес тут же был замещен практическим, и следующий хариус отправился к тайменю вместе с крючком. Все повторилось. Таймень схватил хариуса и пошел с ним вниз по течению. Мишка уперся и не отпустил наживку, тогда таймень бросил хариуса.
Мишка без устали прыгал по камням, разыскивая новые засады тайменей, находя их, предлагал хищникам наживку, снова видел, как таймени кидались к добыче, и снова азарт мешал ему удачно завершить охоту: таймени то бросали наживку, то срывали ее, то крушили снасть.
У Мишки тряслись руки даже теперь, когда у костра рассказывал он о своей неудачной охоте. Завтра тайменям будет брошен новый вызов. Я не сомневался в этом, и назавтра вместе с Мишкой собирался отправиться вверх по реке.
Шестой день на Чулышмане остался у меня в памяти оборванными Мишкиными лесками, крючками, унесенными тайменями, трясущимися Мишкиными руками и приличным тайменем, все-таки доставшимся непутевому рыбаку. Вечером мы подсчитывали потери, которые выпали на долю Мишки, и потери, которые понесла река. Я пытался объяснить своему спутнику, впавшему в крайний азарт, что рыбины с тройниками во рту не всегда могут продолжить нормальное су-ществование, призывал Мишку к благоразумию, но тщетно. Наутро Мишка снова кинулся за тайменями, а я ушел далеко вверх по реке, навстречу Чулышману, которого еще не видел.
Стоял чудесный, тихий день, светило солнце, мою дорожку то и дело перебегали белки. Они совсем не боялись людей и сердито цокали на меня, когда я приближался.
Потом я видел свежие следы марала. Видел и самого царя гор с торжественными ветвистыми рогами. Марал медленно ходил по полянке на противоположном берегу и, видимо, подавал голос, ревел, вызывая соперника на схватку. Я не мог слышать голос марала, заглушаемый потоком реки, но видел его совсем близко, и от этого доверия, которым поделилась со мной горная тайга, мне становилось чуть легче после того разгрома, который учинил тайменям мой спутник.
А разгром тайменей продолжался и в этот седьмой, предпоследний, день на Чулышмане. Мишка снова порвал всю снасть и притащил к стойбищу еще одного тайменя. Он вернулся к костру уже в темноте, вернулся с новыми планами добычи — река не давала ему покоя.
Мишка притих уже совсем в темноте, когда звезды горели над нами ярко и крупно, доели я мороз и снег в горах. Эта была та самая последняя, ночь, с которой я и начал свой рассказ.
Утром мы поднялись рано. Мишка схватил спиннинг и понесся к ямам, где стояли таймени, а я отправился вверх по реке. Мне не хотелось ловить рыбу. Я просто сидел около большого камня, вдававшегося далеко в воду, и смотрел на реку. Река была здесь все та же, бешеная, доводящая до безумия своей неукротимой стихией. Где-то там, ниже, за поворотом сейчас вместе с рекой безумствовал и мой тронувшийся Мишка. А здесь, около камня, небольшая суводь, очень похожая на тот аквариум-затончик возле каменной плиты, где из глубины поднимался к поверхности хариус-призрак.
Как и там, возле каменной плиты, я сидел не двигаясь, замерев и смотрел на воду. Она была по-прежнему прекрасна, эта вода горной реки, родившейся среди снегов и льда. Она была чуть зеленовата ото льда, давшего ей жизнь. Она была холодна, как тающий снег. Она умела взрываться ревом безумия, как горный обвал, но она умела и молчать в своих суводях и ямах, как молчат горы, только что встретившие зиму.
Не знаю, может быть, все это было игрой моего воображения, может быть, сейчас, спустя какое-то время, все кажется мне таким, как хотелось тогда. Верю, как верю ночным звездам, предсказывающим мороз после сырых ветров, что тогда, в то последнее свидание с Чулышманом, там, за камнем, остановившим течение, ко мне снова явился хариус. Да, я видел этого хариуса еще раз, перед самым прощанием с Чулышманом. Он был таким же загадочным, как призрак тайных речных глубин, и таким же божественно-красивым, как все хариусы Чулышмана.
Чулышман мы перебрели верхом на конях выше того места, где была наша последняя стоянка. Рыбы много мы не наловили, арчемаки были легки, а потому кони весело шли в гору.
В горах ночью выпал снег. В снегу стояли лиственницы, ели и кедры. В тайге было морозно и сухо от наступившей зимы.
Мы остановили коней там, где тропа с Чулышмана добиралась до перевальной точки. Я посмотрел туда, где должна была остаться река. Но реки за кедрами не было видно. Там, за кедрами, был только снег, по которому незадолго до нас прошел хозяин алтайской тайги — медведь, оставив на память о себе глубокие следы широко расставленных лап.
Анатолий Онегов.
А зима была действительно рядом, и каждую ночь я старался угадать ее приход по звездам. Звезды тоже были рядом, над головой. Они горели ярким и близким огнем на узкой полоске ночного неба, оставленного мне горами Чулышмана. Неистовый Чулышман и по ночам хрипел среди этих гор, уходящих круто и высоко вверх, к самым звездам.
Когда небо становилось черным-черным, как ночные скалы, а звезды вовсю разгорались своим ледяным огнем, я откидывал в сторону полу тяжелой овчинной шубы и подолгу смотрел вверх.
Я лежал на дне гигантского колодца, рядом с безумным горным потоком, ревущим и стонущим в чернильной ночи, и считал звезды. Звезд было много даже на этой узкой полоске неба, оставленной мне горами, и я радовался, когда мой счет вдруг прерывался веселым, живым огоньком спутника. Я оставлял сонные звезды и следил только за этим бегущим огоньком. Но спутник быстро скрывался за горами, и я снова становился звездочетом с тайной надеждой все-таки заснуть рядом с ревущей рекой.
Это была моя последняя ночь на берегу Чулышмана, ночь перед последней охотой. От той, самой первой, ночи на берегу бушующей реки я был уже далеко... Нас разделяли и броды через пенные потоки, когда лошадей разворачивало течением и они с трудом удерживались на скользких камнях, которые каждую секунду могли выскользнуть из-под копыт и отдать лошадь и седока бешеной реке. Нас разделяли и почти отвесные спуски- подъемы — яры, на которых случалось терять лошадей даже алтайцам. Позади были тропы по живым осыпям и серо-голубые таймени, расцвеченные оранжевым бисером, изводящие дожди и дружные всплески хариусов, явившихся к вечернему берегу на свою охоту... Позади был Чулышман — горы, река, пена, рев, скорость — была стихия, был бурный поток событий, напряжения и редкого отдыха. Этот поток событий и не давал мне спать сегодня ночью.
Я не спал долго и по звездам старался угадать, что принесет мне завтрашний день. Каким будет он?.. Если вершины гор откроются утром в пуховых шапках облаков, оставшихся с ночи, и долго не будет солнца, то к берегу подойдет хариус, а таймень останется на ямах. Но если облака не задержатся у вершин и солнце еще утром заглянет сюда, то хариус отойдет от берега, встанет за камнями посреди потока, и тогда из ям на струю выйдет таймень в надежде подхватить какого-нибудь хариуса, сбитого течением.
Мне было очень важно знать, что будет завтра, чтобы начать и завершить свою охоту так, чтобы она запомнилась надолго...
Нет, я не стану подниматься раньше своего спутника, тайно уходить от него. Я дождусь, когда он отправится в путь, и пойду в другую сторону, я хочу завтра побыть в одиночестве, побыть среди гор, около горной воды, как мечталось мне целый год после первого свидания с Чулышманом.
То, первое, свидание было до обидного коротким. Мне были отпущены последние минуты скоропалительного осеннего вечера, ночь и недолгое утро. Вечером мы спустились к Чулышману, ночевали на его берегу, а рано утром продолжили свой путь по горам. Но даже этой короткой встречи хватило мне, чтобы унести с собой особое чувство от соприкосновения с дикой силой и страстью горного потока.
Я помнил о Чулышмане всю зиму и нередко как завороженный повторял про себя географию чулышманской долины: Балыкча, Кокпаш, Катуярык, Чодро, Язулу. А чуть позже, когда я познакомился с описанием реки, мои зимние молитвы Чулышману пополнились такими подробностями: «Берега — голые, мрачные скалы. Местами с них падают белые нитки водопадов», «Река здесь почти полностью перегорожена огромными скальными обломками», «Русло забито крупными валунами».
Эти молитвы горной реке, которой я бредил, могли бы так и остаться молитвами, несмотря на абсолютную реальность их содержания, если бы не фантастическое совпадение моих молитвенных желаний с вполне реальным желанием одной богатой организации видеть меня именно в долине реки Чулышман. Словом, путь к новому свиданию был открыт. Об этом мне стало известно еще весной, но поездка, как и в прошлом году, планировалась как раз на то время, когда ранняя горная зима готовится сменить позднюю горную осень и когда кочевые горные тропы оживают отарами, стадами и табунами, спускающимися с гор.
Конечно, я готовился к этой поездке. Готовил и снасть, чтобы встретиться не только с хариусами, но и с тайменями, которые, по словам авторов некоторых работ, посвященных Горному Алтаю, достигали здесь нескольких пудов веса.
И такая снасть попала мне в руки — мощная, точная, готовая, казалось бы, принять на себя любого жителя тайных речных и озерных глубин. Я держал в руках этот крупнокалиберный спиннинг и казался себе чуть ли не легендарным батыром.
Но так уж устроено у меня — я никогда не получал удовольствия от громких побед и богатых трофеев. Вот почему я и не мог видеть в Чулышмане врага, а в лице его мирных обитателей вражеское войско. Поэтому-то батырство, ощущенное при виде слишком солидной снасти, меня и насторожило. Прав я был или не прав, только мощный фирменный спиннинг остался в Москве, а в поездку на Алтай я взял с собой небольшое одноручное удилище, выпущенное в ГДР и оснащенное легкой катушечкой, привезенной кем-то из Японии и приобретенной мной в комиссионном магазине. На удилище черным по белому стояло: «Снасть предназначена для блесен весом не более 18 граммов», что меня вполне устраивало.
Конечно, я предвижу снисходительные улыбки той части своих читателей, для которых трофей посолидней — цель рыбо-ловных походов. Мол, что делать на легендарном Чулышмане с такой потешной снастью, когда взять тайменя можно лишь на особые, тяжелые блесны.
Тяжелые блесны были и у меня. Я делал их сам и умел на них ловить, но со мной на Алтай улетала лишь небольшая коробочка — набор блесен, подаренный мне лет пятнадцать назад. Эти блесны были привезены из Финляндии, и тогда казались мне не охотничьей снастью, а игрушкой-сувениром, так они были изящны, легки и красивы рядом с теми увесистыми «железками», которыми по старинке еще пользовались мы.
Среди блесен-игрушек были в наборе и крохотные мепсы-лепестки, придуманные во Франции, были блесны, созданные и финскими, и шведскими фирмами, была и чудная эмалированная блесна с небольшим белым тройничком. Она была самой тяжелой и весила как раз 18 граммов, с которыми мой спиннинг еще мог успешно справляться. Но все эти блесны лежали у меня, как говорится, без дела. Я почти не ловил на них, боясь потерять, и берег на тот случай, когда судьба сведет меня с какой-нибудь сказочной рекой, в которой будут не менее сказочные рыбы. Так и считалось у меня, что этот набор-коробочка ждет своего звездного часа.
В ту зиму, когда Чулышман был облечен мной в молитвенный образ, коробочка с набором изящных блесен перекочевала из ящика на письменный стол, и по вечерам я частенько раскрывал эту коробочку и снова, в который раз, рассматривал крохотные вращающиеся блесенки, крючки которых были опушены черными и рыжими перышками, и, честное слово, уже тогда видел, как к такой нервно бьющейся на струе серебряной полоске молниеносно кидается хариус.
Вот с таким арсеналом и отправился я этой осенью на Алтай. Правда, было у меня с собой еще удилище-телескоп с маленькой катушкой и тонкой леской. Это удилище предназначалось для хариусов, если они почему-либо откажутся от моих замечательных блесен и мне придется искать другие пути, чтобы сварить вечером уху.
И первую уху мы действительно сварили только потому, что у нас с собой была эта удочка... Мы увидели Чулышман уже в сумерках предзимнего вечера. Сумерки неумолимо сгущались, а к самой реке нам еще предстояло спуститься по серпантину, проложенному на почти отвесной стене. У воды я устало расседлывал лошадей, а мой спутник и проводник, неугомонный и разбитной Мишка, русский парень, прижившийся среди алтайцев, тут же схватил мою удочку и умчался по камням к реке.
Вернулся он совсем в темноте, но вернулся с хариусами. Мишка положил хариусов передо мной, а удилище поставил в стороне, поближе к своему седлу, и вслух заключил, что удочка эта добрая. С тех пор он промышлял только этой снастью, оставив меня без удочки, но исправно поставлял к нашему столу отборных хариусов.
Первая ночь на Чулышмане не запомнилась мне так, как другие, и в этом прежде всего была виновата дорога, трудная дорога по горам. Мы отдали ей почти целый день и, добравшись до места, на скорую руку сварив уху и вскипятив чай, тут же забылись под теплыми овчинами у догорающего костра. Правда, ночью нас будили то дождь, то мыши, что забирались к нам под одеяла-овчины в надежде отыскать что-либо интересное для себя. Но ни мыши, ни дождь не могли до конца помешать сну, подаренному нам после трудной дороги на берегу горной реки рядом с осенними горами.
Вторую ночь мы провели в том самом месте, куда и стремился мой проводник и спутник. У Мишки, как и у меня, была та же цель: встреча с хариусами и тайменями, только мы немного по-разному представляли себе содержание встречи с обитателями Чулышмана.
Мишка ехал просто за рыбой, заранее зная, кому и в каком количестве преподнести дары Чулышмана и сколько рыбы оставить себе. У каждого из нас было по лошади и по седлу, но кроме седла каждому из нас полагалось еще по переметной суме. Эта сума, состоящая из двух подсумков — арчемаков, могла вместить в себя такое количество рыбы, что перебросить арчемаки, набитые рыбой, через седло одному человеку было не под силу. Сюда, к Чулышману, наши арчемаки доставляли продукты, а обратно должны были увозить хариусов и, возможно, тайменей.
Тайменей Мишка, по существу, еще не ловил, а вот по хариусам был настоящим специалистом и при хорошем клеве наловить дня за три полные арчемаки рыбы не составляло для него большого труда. Выловленную и выпотрошенную рыбу, предназначенную для транспортировки, сначала полагалось слегка подсолить. Затем подсоленную рыбу нанизывали на проволоку или на прутья и развешивали, чтобы она подвялилась. Хариусов можно было и подкоптить, если развести дымный костер и повесить подсоленную рыбу возле такого костра. Подвяленная или подкопченная рыба складывалась затем в арчемаки и была готова для довольно- таки длительного хранения.
Наловить хариусов, набить ими арчемаки и было Мишкиной сверхзадачей. И поэтому все остальное подчинялось только этой цели. Может быть, и остались бы мы на день-два там, где спустились к Чулышману, где была наша первая уха, сваренная уже в темноте. Может быть, то место с очень красивым названием — Усть-Тайбылка — и подарило бы мне радость какой-нибудь неожиданной встречи, а потому и осталось бы надолго в памяти, но Мишку ждал впереди богатый промысел, который в его представлении мог быть только там впереди, у брода, который отделяли от Усть-Тайбылки те самые крутые спуски-подъемы, яры, с которых нет-нет. и срывались и падали в пенный поток лошади.
К месту второй ночевки мы пришли днем, привязали коней и, не успев устроить стоянку, тут же начали ловить.
Мишка, вооружившись экспроприированной у меня удочкой, прихватив червей, коробку с крючками и мушками и перекинув через плечо холщовую сумку для рыбы, забрался на камень, торчащий из воды, и так, не прячась, не таясь от хариусов, принялся потягивать одну за другой небольших серебристых рыбок.
Хариусов ловить мне приходилось, правда не на Алтае, и я убежденно считал эту рыбу одной из самых осторожных и для себя безоговорочно принял за правило, что показываться хариусу во время ловли нельзя. Мишка же об этом правиле, казалось, никогда и не слышал и, судя по всему, упорно считал хариуса такой же дурной рыбой, какой считаем мы, например, бычков-ротанов или верховку. Мишка ловил хариусов вообще без всяких правил, но ловил довольно-таки удачно, предлагая рыбам, стоящим тут же, около камня, где рыбак устроил свой боевой пост, сразу и червя, и несколько мушек, привязанных к леске выше крючка.
Расчет добытчика был прост: хариус возьмет, обязательно возьмет либо на червя, если не захочет подниматься повыше, либо на мушку, находящуюся в воде, если все-таки решит немного подняться, либо на мушку, что едва-едва касается воды, если вздумает поразмяться и выпрыгнуть из воды навстречу крючку, обмотанному рыжей шерстью.
Первый сеанс показательной добычи длился минут пятнадцать. Было выловлено около десятка сравнительно небольших хариу-
сов, причем каждая рыбка была выловлена и доставлена в сумку, висящую на добытчике. После подсечки Мишка выбрасывал рыбку на берег. Нет, он не выводил добычу, как выводят ее рыболовы, склонные к сентиментальности, не поднимал на удилище, как поднимают ее нетерпеливые любители рыбной ловли, уверенные в крепости своей снасти, а именно выбрасывал, выбрасывал с силой и с таким расчетом, чтобы ударом о камни оглушить хариуса. Затем рыбка приподнималась на удилище и только теперь направлялась к рыболову, который перехватывал ее левой рукой, снимал с крючка и отправлял в мешок.
Так исправно повторялось всякий раз, и только в том случае, если удара о камни для глушения добычи оказывалось недостаточно и рыба вдруг проявляла признаки жизни, рыболову приходилось раз, а то и другой бить хариуса головой о комель удилища. И мне всякий раз было не по себе, когда через прерывающийся шум реки слышал я тупые удары, на которые больно отзывалось пустотелое удилище.
Это было мое удилище, оно было дорого мне той честностью, которая всегда была рядом с нами на всех наших рыболовных тропах. И от сознания того, что эта честная, чистая снасть стала теперь орудием подобного промысла, мне было еще тяжелей.
Подобная технология, холщовый мешок, пропитанный кровью хариусов, неистовая страсть добыть как можно больше — все это никак не помогало сказке о Чулышмане, созданной моим воображением, стать явью. И только ночью, когда я наконец остался один на один с рекой, под звездами горного неба, эта чудесная сказка подошла ко мне... Она подошла ко мне вместе с голосом ночного горного потока.
У каждой горной реки есть тайна, постичь которую можно только ночью, когда сама река отступает от тебя и растворяется в темноте...
Ты не видишь реки, не видишь камней среди потока и пены, неистово бьющейся около этих камней. Ты видишь только звезды на ночном небе, то близкие, то далекие. Они мерцают то зеленым, то голубым светом. Ты весь во власти этих живых звезд, ты забываешь о месте и времени...
Утром мы пьем чай и ждем, когда ночной сумрак совсем уберется из долины, когда свет утреннего неба опустится на воду и она из мутно-серой станет сначала мутной, а потом
и чисто-зеленой. Мы ждем утренней реки каждый по-своему: я готовлю снасть, а Мишка, в основном про себя, потешается над моими игрушечными блеснами.
Вчера я не ловил рыбу, присматриваясь к реке, и Мишка потому не видел той коробочки-набора, которым я очень дорожил. Сейчас коробочка открыта, и из всех блесен я выбираю маленький мепсик с крючком, прикрытым черным перышком. Мишка видит мои блесны и выражает свое недоумение категорически:
— На это не возьмет!
Я поясняю, что эти блесны специально для хариуса, и встречаю категорическое возражение:
— Харюза на блесны не берут.
Я не отвергаю вслух Мишкиного приговора, но все-таки прикрепляю к концу лески блесну-игрушку, и мы вместе идем к реке. Мне, конечно, хочется пойти в другую сторону, побыть одному со своей рекой, без промысла и мешка, пропитанного кровью пойманных рыб, но я позволяю себе удовольствие: я верю, что Мишка совсем скоро увидит, как хариус будет пойман на мою снасть.
Мы идем к тому месту, где позже будем форсировать реку, — мы идем к броду. Брод глубокий. Изумрудно-прозрачные струи хранят свой цвет только у самого берега. Дальше вода темнеет, и дно, выстланное, как мостовая, округлыми камнями, скорее угадывается, чем видится в утреннем свете.
Брод широкий. Я почему-то думаю сейчас не о том первой хариусе, что совсем скоро достанется мне в награду хотя бы за долгую дорогу-ожидание, — я думаю о броде, о лошадях, которые пойдут здесь через поток вместе с седоками. Я вспоминаю Мишкин рассказ о том, как совсем недавно здесь утонул лесник, вспоминаю его советы, как надо держать в потоке коня и как вести себя в случае опасности — лошадь выберется всегда и вытащит за собой из воды седока, выпавшего из седла.
Внизу по течению поток становится ^же и быстрей. Я не спеша иду вниз вдоль бурной стремнины. Дальше стремнина отходит к противоположному берегу и вскипает там около подводных камней седой от пены стоячей водой.
Волна и пена с той стороны; с нашей стороны обратное течение, суводь и воронки. Здесь должен стоять хариус, поджидающий добычу. И Мишка давно здесь со своей промысловой снастью и холщовым мешком, перекинутым через плечо.
Дела у него пока плохи — всего пара рыбок. Он уходит вниз по течению, уходит медленно, с ловлей, а я остаюсь здесь, около обратного течения и воронок.
Легкая блесенка почти незаметно для удилища и для меня перелетает через суводь и опускается на краю потока. Блесенка упирается, не хочет идти обратно — и почти тут же удap. Подсечка! И быстрый серебряный хариус с фиолетовым разводом по плавнику-паpycy у меня в руках!
Мишка, кажется, не видел только что происшедшего. И снова блесна в струе. Струя рвется дальше, а белый мепсик устало останавливается на границе струи и суводи, будто раздумывая: опуститься ли ему вниз, на глубину, или сначала немного отойти. И тут снова улар по блесне — и еще один хариус у нас в руках.
Наверное, рыбу можно было ловить еще и eще. Но для утверждения себя мне было вполне достаточно этих двух «харюзов». Мишка, конечно, видел их, но там, где был он, рыба не ловилась. Он честен, этот откровенный Мишка. Он реален. Он видел мою добычу и теперь категорически подсказывает мне куда лучше забросить блесну, где стоят самые большие хариусы. Теперь он за меня и мою снасть. Но ловить дальше не хочется — рядом Мишка со своей промысловой страстью. Он уже забрел чуть ли не по пояс в воду как раз в том месте, где только что были мои хариусы. И я уступаю ему реку.
Погода ломается, и рыба по-своему ждет дождя в долине и снега в горах. Мы почти без добычи. Оставляем счастливое для меня место, возвращаемся к броду и идем дальше, вверх по реке. Мишка вооружается спиннингом и сманивает тайменя.
Спиннинг у Мишки свой, особенный, из металлического двухколенного удилища: удилище укорочено в обоих коленах до такой степени, что в сложенном виде легко убирается в арчемак. Такую снасть в горной тайге не поломаешь о камни и деревья.
У Мишкиного спиннинга простая безынерционная катушка, закрытая, пятирублевая. Леска — ноль четыре. Блесна тяжелая, медная, к тому же раскрашенная, протравленная и обожженная на огне — настоящая блесна для тайменя.
Своим спиннингом-коротышкой, как пращой, и хлещет мой спутник и проводник реку направо и налево. Но тайменя пока нет!
Мишка отложил спиннинг и выругался — таймень дважды гнался за блесной и оба раза сворачивал в сторону почти у самого берега. Блесна заменена, тайменю предложен раскрашенный кусочек хитро выделанного металла. И тот же результат: таймень, как собака за велосипедом, гонится за блесной, но брать не берет.
Я иду на риск и предлагаю Мишке уступить мне место. Мишка уже поверил мне сегодня утром и продолжает верить до конца, но с долей изумления. Это изумление усиливается, когда вместо мепса я прикрепляю к леске блесну, крючок которой спрятан в резиновой рыбке. Мишка щупает рыбку, пожимает плечами, но отходит в сторону, уступая мне каменную плиту, возле которой всякий раз сворачивал в сторону таймень.
Блесна с рыбкой уходит на глубину. Течение не очень сильное. Кончик удилища опущен к воде, чтобы приманка шла как можно ниже. Метр, второй, третий — возвращается леска на катушку. И вдруг — стоп, как мертвый зацеп за дубовый корч, лежащий на дне. Решение принято за какое-то мгновение — все-таки подсечка, — и зацеп оживает. А скоро около берега показывается тот самый таймень, который гонялся за Мишкиной блесной.
Одержана еще одна победа. Мишка признает за мной право пользоваться странной снастью, признает молча и молча уходит дальше, вверх по реке. Я же остаюсь здесь у плоской каменной плиты, далеко вдающейся в реку. За плитой течения почти нет — здесь как аквариум, как заводь осеннего пруда, укрытая от ветра. На эту тихую воду нет-нет да и вынесет шальной струйкой какой-нибудь желтый лист, вынесет и надолго оставит здесь. В воде за плитой хорошо я далеко видно. Видно дно, уходящее каменными уступами все дальше и дальше вниз, в сумрачно-зеленую глубину.
Я остаюсь один на один с этой каменистой глубиной. Я неподвижен. Скрыт от реки. К реке спускается белка. Белок в этом году много. В прошлом году родил кедр, бурундуки и кедровки попрятали осенью много орехов, и теперь те же кедровки, бурундуки, а вместе с ними и белки, явившиеся массой, разыскивают прошлогодние склады.
Белка подбирается к самой воде, что-то ищет. И вдруг — плывет. Плывет быстро темным пушистым комочком, носимым течением. Я переживаю за этого рискованного пловца. Вот он уже на середине потока. Дальше проще — дальше тише течение. Берег, кажется, совсем близко. Цель почти достигнута. И вдруг короткий всплеск-бурун — и белка исчезает в глубине.
Таймень! Конечно, это его стремительная атака, это его резкий всплеск-бурун! Я тороплюсь. Достаю из коробочки ту, самую. Тяжелую свою блесну, финскую, эмалированную, весом 18 граммов, и отправляю ее навстречу тайменю.
Заброс, другой. Еще и еще забросы. Река молчит. Я устаю от ожидания удара-поклевки и откладываю спиннинг.
Приближается вечер, тихий, пасмурным Я все около той же каменной плиты, около той же заводи-аквариума, где был пойман мой первый таймень и где начала свой неудачный путь через реку белка-путешественница. Я вижу Мишку. Он еще далеко, но идет обратно. Я даже соскучился по нему — одиночество вдруг уходит. Около плиты, самой поверхности заводи, появляется хариус-гигант. Он не спеша поднимается к поверхности, полукругом обходит желтый лист, лежащий на воде, и так же не спеша скрывается в темно-зеленой глубине воды.
Проходит две-три минуты, и снова хариус как призрак является из глубины, и снова, совершив круг, исчезает за плитой. Я не могу оценить его размеры, но он солидней тех рыб, которые сегодня достались мне. Как зачарованный я смотрю на воду и жду этого призрака еще и еще раз. И он снова является на свет божий и так же торжественно уходит в темноту.
Хариус-призрак больше не показывается. Вместо него является Мишка и громко сообщает прогноз погоды на ближайшее время:
— Дождь будет — из харюзов крови много течет.
Я смотрю на его сумку. Она полна рыбы и вся пропитана кровью.
Ночью, как и предсказывал Мишка, пошел дождь. Он шел и утром, и днем и только к вечеру приутих и дал нам возможность подсушить одежду.
Перед самыми сумерками я снова был у каменной плиты и снова как в сказке видел хариуса, медленно поднимавшегося к поверхности заводи, и верил, что эта необыкновенная рыба и была хозяином каменной плиты, и заводи, и той темно-зеленой глубины, которая начиналась сразу за каменной плитой. Она оставалась не пойманной ни Мишкой, ни мной. Для такой рыбы Мишка был слишком прямолинеен, а мне просто не приходило в голову заняться ловлей.
Утро четвертого дня ушло на сборы. Потом мы перешли реку, пугая белок и бурундуков, миновали сосновый лесок, прижатый к самым скалам речной протокой, и вышли к излучине Чулышмана, залитой червонным светом поздней осени. Здесь можно было остановиться и ночевать, но Мишка ко всему прочему был еще и суеверен и ночевать рядом с аилом, куда по ночам являлись духи гор, категорически отказался.
Когда-то этот аил, шестиугольная юрта, сложенная из лиственничных бревен и покрытая лиственничной корой, был жилищем скотовода, но сегодня в юрте-аиле никто не жил, и, как водится в горах, полуразрушенное жилище перешло во владение духов. Духи могут быть добрыми и злыми, но в любом случае ты узнаешь о их присутствии то по скрипу вдруг открывшейся двери, а то и по странному голосу, прозвучавшему вдруг, в ночи. Духов в горах надо уважать, и тогда они будут благоволить к тебе. Наверное, в то утро мы не обидели духов Чулышмана, и они подарили нам всю палитру последних живых красок природы и встречу с тайменями.
Чулышман около оставленного аила больше походил на верховья Волги в районе Старицы, чем на бурный поток, катящийся с гор. То ли река, пробившаяся сюда через скалы, к этому времени уставала, то ли именно здесь она решила на время успокоиться, чтобы собрать силы перед новыми препятствиями, только не нес на себе Чулышман в этом месте бешеной пены, не поднимался на дыбы и не хрипел. После нескольких дней соседства с ревом порогов река показалась мне здесь непривычно тихой, и я мог слышать, как на той стороне переговаривались между собой кедровки.
Мы подъехали на конях к самой воде, оман встретил нас здесь широкой каменистой отмелью, по которой можно было в сапогах без особого труда добраться ЧУТЬ ЛИ не до середины потока. Дальше цвет воды густел и отмель начинала круто падать вниз к противоположному берегу. Там, у левого берега, и была глубокая яма, в которой и їлось отстаиваться между охотами самым главным тайменям Чулышмана.
Я еще только вынимал из чехла спиннинг, когда услышал громкий Мишкин вскрик. Как всегда, Мишка опередил меня. Спрыгнув с коня и выдернув из арчемака свой спиннинг-коротышку, азартный рыбак тут же забрел в воду и сильно метнул крашено-травленую медяшку к противоположному берегу.
Таймень взял как раз там, где каменистая отмель начинала скатываться в глубину. Когда я услышал Мишкин крик, таймень уже был посреди отмели. Его еще было плохо видно, а Мишка что было сил тащил рыбину на берег, перекинув леску через плечо. Таймень шел тяжело, время от времени взрываясь фонтанами брызг. Я хотел крикнуть, чтобы Мишка был осторожней, но не стал мешать. Да и вряд ли мои советы были бы услышаны рыболовом, который первый раз в своей жизни вытаскивал из воды настоящего тайменя.
А таймень, хотя и сопротивлялся, все-таки приближался к обрезу воды. Вот из воды первый раз показалась его серо-синяя широкая спина. Вот он уже наполовину показался из воды... И тут Мишка бросил леску, в несколько прыжков оказался рядом с добычей и ловко, будто делал это всю свою жизнь, подхватил рыбину под жабры и вытащил ее на берег.
Таймень неистовствовал, подкидывая над камнями то голову, то хвост, а то и вскидываясь всем своим литым брусковатым телом. А Мишка уже целил в голову рыбине увесистым камнем.
Я отошел чуть в сторону пониже того места, где счастливый рыболов возился со своей добычей, и легко отправил к противоположному берегу эмалированную финскую блесенку, оснащенную небольшим белым тройником. Блесна легким шлепком встретила воду, течение подхватило ее и стало разворачивать по дуге. Я медленно вращал катушку. Сейчас блесна будет как раз над свалом отмели. Сейчас она уйдет с глубины и заиграет над камнями. И как раз тут точно таким же мертвым зацепом-остановом, который уже был знаком, таймень остановил эмалированную металлическую полоску.
А потом было все как по науке. Я неторопливо, но настойчиво вел рыбину по отмели. Она, не встречая с моей стороны особого нетерпения, будто подчиняясь судьбе, шла ко мне. Течение прижимало ее к берегу, и очень скоро еще издали я увидел свою добычу.
Таймень темно-серой тенью лежал на камнях отмели. Лежал неподвижно, как кусок затонувшего дерева. Сколько продолжалась эта молчаливая борьба-противостояние?.. Я вращал ручку катушки, трещал тормоз. Рыбина снова приближалась ко мне и снова, вдруг ожив, упрямо возвращалась на глубину.
Внешне все это выглядело очень спокойно. Здесь не было ни щучьих свечек, ни нервных
бросков окуня. Мишке, по-видимому, надоело ждать меня и моего тайменя, и он по-своему чистосердечно советовал мне тащить рыбу прямо на берег. Я же не мог принимать тогда чужих советов — ведь это тоже был мой первый настоящий таймень.
Он был прекрасен в своем серо-голубом лаке, расцвеченном оранжевым бисером, и невероятно тяжел, будто это была и не рыба, а нечто иное, наполненное живым свинцом.
Больше мне не пришлось пережить на Чулышмане подобной встречи. Вслед за этим тайменем еще три раза подряд на одном и том же месте брали, видимо, такие же по величине рыбины. Но мой спиннинг все-таки был недостаточно жестким, чтобы засечь рыбу с бульдожьими челюстями, а тройник на блесне недостаточно прочным, чтобы выдержать такую бульдожью хватку. После короткого, почти по-собачьи выполненного рывка головой таймень уходил к себе на глубину, а я подматывал обратно леску со смятым крючком. . Так повторялось исправно три раза. После каждого схода я заменял сплющенный тройник и, в конце концов, довольствовался лишь тем, что моя эмалированная блесна сохранила на себе глубокие следы, оставленные зубами неведомых рыб.
Утром мы разошлись с Мишкой в разные стороны. Он отправился вверх по реке, а я тайком вернулся к той самой излучине, где вчера встретился, с тайменем.
Стоял точно такой же наполненный тихим золотом позднесентябрьский день. Я так же почтительно миновал брошенный аил, так же уважительно вспомнил о духах гор, так же забросил блесну — все было так же, только на вчерашнем месте не было тайменей.
Я вернулся домой ни с чем. Пустой прибрел к Мишке, но еще издали по его пляшущей походке и нервному тику в плечах я догадался, что с ним произошло сегодня нечто необычное.
Это необычное у Мишки началось с того, что за большим камнем посреди струи он увидел двух тайменей. На блесны они не реагировали. Мишка опускал свои медяшки чуть не на головы этих рыбин, но они в лучшем случае лишь сдвигались с места, чтобы пропустить неугодный предмет. И вправду говорят, что все гениальное изобреталось не один раз. Уж как там строились мысли нашего неугомонного добытчика, только, в конце концов, он решил проверить, обратят ли таймени внимание на подброшенного им хариуса.
Несколько хариусов было поймано еще утром. И Мишка одного из них предложил тайменям. Вот хариус поравнялся с камнем- засадой. Последовал всплеск-бросок, и Мишка видел, как, схватив хариуса за голову, таймень скатился вниз по течению.
Дальше, отвлеченный интерес тут же был замещен практическим, и следующий хариус отправился к тайменю вместе с крючком. Все повторилось. Таймень схватил хариуса и пошел с ним вниз по течению. Мишка уперся и не отпустил наживку, тогда таймень бросил хариуса.
Мишка без устали прыгал по камням, разыскивая новые засады тайменей, находя их, предлагал хищникам наживку, снова видел, как таймени кидались к добыче, и снова азарт мешал ему удачно завершить охоту: таймени то бросали наживку, то срывали ее, то крушили снасть.
У Мишки тряслись руки даже теперь, когда у костра рассказывал он о своей неудачной охоте. Завтра тайменям будет брошен новый вызов. Я не сомневался в этом, и назавтра вместе с Мишкой собирался отправиться вверх по реке.
Шестой день на Чулышмане остался у меня в памяти оборванными Мишкиными лесками, крючками, унесенными тайменями, трясущимися Мишкиными руками и приличным тайменем, все-таки доставшимся непутевому рыбаку. Вечером мы подсчитывали потери, которые выпали на долю Мишки, и потери, которые понесла река. Я пытался объяснить своему спутнику, впавшему в крайний азарт, что рыбины с тройниками во рту не всегда могут продолжить нормальное су-ществование, призывал Мишку к благоразумию, но тщетно. Наутро Мишка снова кинулся за тайменями, а я ушел далеко вверх по реке, навстречу Чулышману, которого еще не видел.
Стоял чудесный, тихий день, светило солнце, мою дорожку то и дело перебегали белки. Они совсем не боялись людей и сердито цокали на меня, когда я приближался.
Потом я видел свежие следы марала. Видел и самого царя гор с торжественными ветвистыми рогами. Марал медленно ходил по полянке на противоположном берегу и, видимо, подавал голос, ревел, вызывая соперника на схватку. Я не мог слышать голос марала, заглушаемый потоком реки, но видел его совсем близко, и от этого доверия, которым поделилась со мной горная тайга, мне становилось чуть легче после того разгрома, который учинил тайменям мой спутник.
А разгром тайменей продолжался и в этот седьмой, предпоследний, день на Чулышмане. Мишка снова порвал всю снасть и притащил к стойбищу еще одного тайменя. Он вернулся к костру уже в темноте, вернулся с новыми планами добычи — река не давала ему покоя.
Мишка притих уже совсем в темноте, когда звезды горели над нами ярко и крупно, доели я мороз и снег в горах. Эта была та самая последняя, ночь, с которой я и начал свой рассказ.
Утром мы поднялись рано. Мишка схватил спиннинг и понесся к ямам, где стояли таймени, а я отправился вверх по реке. Мне не хотелось ловить рыбу. Я просто сидел около большого камня, вдававшегося далеко в воду, и смотрел на реку. Река была здесь все та же, бешеная, доводящая до безумия своей неукротимой стихией. Где-то там, ниже, за поворотом сейчас вместе с рекой безумствовал и мой тронувшийся Мишка. А здесь, около камня, небольшая суводь, очень похожая на тот аквариум-затончик возле каменной плиты, где из глубины поднимался к поверхности хариус-призрак.
Как и там, возле каменной плиты, я сидел не двигаясь, замерев и смотрел на воду. Она была по-прежнему прекрасна, эта вода горной реки, родившейся среди снегов и льда. Она была чуть зеленовата ото льда, давшего ей жизнь. Она была холодна, как тающий снег. Она умела взрываться ревом безумия, как горный обвал, но она умела и молчать в своих суводях и ямах, как молчат горы, только что встретившие зиму.
Не знаю, может быть, все это было игрой моего воображения, может быть, сейчас, спустя какое-то время, все кажется мне таким, как хотелось тогда. Верю, как верю ночным звездам, предсказывающим мороз после сырых ветров, что тогда, в то последнее свидание с Чулышманом, там, за камнем, остановившим течение, ко мне снова явился хариус. Да, я видел этого хариуса еще раз, перед самым прощанием с Чулышманом. Он был таким же загадочным, как призрак тайных речных глубин, и таким же божественно-красивым, как все хариусы Чулышмана.
Чулышман мы перебрели верхом на конях выше того места, где была наша последняя стоянка. Рыбы много мы не наловили, арчемаки были легки, а потому кони весело шли в гору.
В горах ночью выпал снег. В снегу стояли лиственницы, ели и кедры. В тайге было морозно и сухо от наступившей зимы.
Мы остановили коней там, где тропа с Чулышмана добиралась до перевальной точки. Я посмотрел туда, где должна была остаться река. Но реки за кедрами не было видно. Там, за кедрами, был только снег, по которому незадолго до нас прошел хозяин алтайской тайги — медведь, оставив на память о себе глубокие следы широко расставленных лап.
Анатолий Онегов.
