Константин Михайлович пощупал начинающий обрастать щетиной угловатый подбородок и вдруг спохватился: позади три дня путешествия, а чем они были заполнены? Одна сплошная сутолочь... Стремительная вода - они куда-то скатываются в своих резиновых лодках, ни конца, ни начала. Вокруг мельтешит, а по берегам пустынно и однообразно. Если по щетине (хотя он всегда обрастает быстро), то и дней, похоже, промелькнуло больше… Но спросить у Паши неловко. Точь-в-точь воспоминания раннего детства: вначале бесформенное ничто, затем на его смутном фоне отрывочные картинки постепенно возникает будто бы течение событий, но оно кажущееся - пытаешься восстановить, а мелькают лишь беспорядочные эпизоды с провалами между ними. Самое первое осознанное впечатление здесь: север - сер…
Вертолет натужился и оторвался от галечной косы; вихри, мотавшие и устелившие реденькую меж камней траву, устремились вдогонку за грузной машиной; и вот уже брюхатая насекомина боком, словно ее сносило ветром, пошла на подъем... Оглушила тишина. Константин Михайлович жадными глазами медленно обвел окрестное пространство: ну, каков он из себя север?.. Сверху в иллюминатор было видно монотонно-покатое, довольно угрюмого тона море, неочеловеченный пейзаж. Даже не пейзаж — живописи не было, лишь условно обозначенные площади. Когда стали снижаться, Гладкову показалось, что для посадки выбрали гарь, кое-как успевшую прикрыть свои следы, а может, проплешину мохового болота с низкорослыми деревцами. Но тут блеснула открытая вода — мягко ткнулись в остров, галечную отмель посреди реки.
Север — сер... Гладков даже удивился: сам сибиряк, ждал суровости, но тут... Из-за погоды, что ли? День выдался пасмурный, водянистые осенние облака нависали и давили, как потолки в блочных пятиэтажках, и хотя в просветах сквозило небо, оно было какого-то кислого цвета, не покидало ощущение, что вот-вот заморосит.
А Паша суетился возле торопливо выброшенного на гравий из вертолетного нутра имущества и громко ахал: «Красота-то какая, а? Тайга?.. Река!» Чем было восхищаться — плешивой гарью и чахлыми лиственницами? Даже немного смешно. Вроде вышел на пустую сцену актер и восклицает: «Красота какая, воздух так чист!» Тут из противоположной кулисы должен появиться партнер и поддержать... а там что-то заело. Первый подождет-подождет и снова, по тексту: «Воздух так чист!..» Константин Михайлович сделал вид, что театральных восклицаний приятеля не заметил.
Не получалось пока связных воспоминаний. Серость, унылость, все время их куда-то несло. Тоже занятие муторное: всякий раз на остановке разбирать, доставать, потом снова укладывать, затягивать и привязывать, половина жизни в сборах-разборах, колготня. И Паша — разгильдяй порядочный. За тридцать перекинуло, таежник отроду, да характер какой-то по-русски необустроенный, необязательный: «А!.. Как-нито обойдется...» Постоянно что-нибудь теряет и разыскивает. «Твой, Павлик, образ жизни — все время в поиске!» Целую зиму договаривались: в отпуск — в Эвенкию, можно было подготовиться. Шапку забыл — ходит, распустив сивые лохмы. Может завалиться спать в мокрой одежде и дрыхнуть спокойно. Палатка в углу дырявая — не удосужился положить заплату. Холостяк. По утрам комары висят по стенкам рубиновыми каплями. «Извини, гражданин начальник, - это он так подчеркивает, что Гладков на работе сидит в заводоуправлении, а он электрик в цехе. И ржет, закатывается: - А!.. Зато гнус тайгу охраняет от разных городских барчуков». — «Да пусть охраняет, разве я против? Только - там, снаружи, а в палатке зачем?»
А ведь Паша года три подбивал Константина Михайловича на нынешнюю авантюру, соблазнял всякими тайменьими легендами. Мне, говорил, теперь наша обычная рыбалка кажется пресной. Кто раз Север повидал, заболевает на всю жизнь... Вот бы и зашил дыру. А...
И сама река тоже... Константин Михайлович с детства привык к таежным речкам. Но эта какая-то вся голая, никаких уремных зарослей, скрывающих речные тайны, словно наголо оболванили под машинку. Гладь струится в отлогих разводах — будто расчищенные бульдозерами берега прямоточного канала, отсыпанные из угловато-бурого булыжника. Романтика Севера... Битый камень порос жидкой травянистой зеленью — негде палатку поставить. Чего красивого? Трава без цветов — зачем она?
На ровных перегонах они помаленьку огребаются веслами. Сидеть нужно лицом вперед (весло байдарочное, довольно размашистое), чтобы надувашка лучше слушалась управления. Но вот хмурые валуны на берегу становятся все крупнее и угрюмее, диким стадом наискось забредают в реку. Вода несется стремительно, бурлит вокруг них, злобится, клокочет пеной. Струи сшибаются, рождая сердитые стоячие гребни, и встречный ветер срывает с них брызги. Лодка скачет и хлобыщет дном, волны холодно плюются через борт. Но главная опасность на перекате — не вода, а базальтовые надолбы: не пропусти, увернись, обкатись — пронеси, Господи! Гребь в руках замерла на уровне груди... Удар слева! Выждал момент — удар, еще один — справа! Спины валунов мокро лоснятся и по-разбойному ухмыляются: вот ужо я тебя в следующий раз! Опасности особенной нет, но на дне лодки все время плещется и сидеть приходится в воде. Паша лыбится: «Шустрая шиверка! Но не то, не то. Нынче здесь лето мочливое, перекаты затопило, нет того интересу». — «В хоккей играют настоящие мужчины? — усмехается Гладков. — Не отрок ведь уж глупенький. Понял я, в чем этот ваш интерес: все время штаны мокрые. А я человек интеллигентный, у меня портянки должны быть сухими».
Главное, недоумевал Гладков, в чем смысл, ради чего все время плыть? Сколько было трепа о северной рыбалке... «Давай тайменей, Пуэбло!» — «Какие ж тут таймени? Видишь, вода прибывает мутная, не река, а деревенский пруд». Этого Константин Михайлович совершенно не понимал: вода абсолютно прозрачная! Кажется, вон он, камень, на дне, рукой достанешь, а попытаешься — и весла не хватает. Стерильная вода. Бесплотная. А Паша все ухмыляется: «Вот я тебя и веду к настоящим местам, к порогам».
Тут проявлялось еще одно различие в характерах приятелей. По реке плавают турики, спортсмены-водники; им нужна категория сложности, все препятствия преодолеть — нет большего позора, чем обнести порог берегом. Встречаются просто бродяги-таежники, знатоки природы, дилетанты в спорте, а в рыбалке, просто сказать, попутчики. Это и был Паша, Павло Прохорчук. Добрый, незлобивый, но не рыбак. Он, собственно, удочку-то брал раз в году — в отпуске на Севере. А Константин Михайлович Гладков относился к породе рыболовов кровных, страстно преданных своему увлечению. Он и природу любил — как же без этого? — и к своей родной речке относился с трогательной чувствительностью, до умиления. Но... если клева нет - какие могут быть восторги? К тому же в пику Паше он слегка преднамеренно подчеркивал свой практицизм. В этом и была главная причина их препирательств: «Красотища кругом, посмотри — как все меняется...» — «Ну хорошо, посмотрели, хватит плыть! Теперь давай устроимся лагерем в хорошем местечке и порыбачим, наконец». — «А! Ладно, уговорил. Завтра сходим харюзка подолбаем. А то каша надоела».
К полудню пристали в устье безвестного ручья. лодки и груз вытащили подальше на берег. «Маленько пёрекусим, вечером такую уху заделаем», - самоуверенно заявил Павло.
Пока закипал чай, Гладков с трепетным предвкушением извлек заветную жестяную коробку и стал раскладывать на подстеленной куртке мушки-обманки, крючки и поплавки. Хариусов он лавливал! На Его речке их осталось, правда, не так уж много — тем более требовались умение, чуткость и характер. (Хотя по призванию он считал себя спиннингистом.) А Павел возился с костром и с улыбкой доброго дядюшки посматривал, как священнодействовал приятель.
«Все эти городские премудрости тут, Коскянькин, как зайцу контрабас. Вот увидишь, харюз — дак харюз, коли есть, сразу возьмет. — Подошел ближе, глянул сверху и ткнул толстым пальцем: — Вот эту привяжи». — «Ну, вы даете, Пуэбло... Это ж не мушка, а лошадь! Ломовая кобыла. Ее по воде таскать — из сил выбьешься».
В одном с Гладковым дворе жил старик, который сам давно на рыбалку не ездил, но не упускал случая поговорить, вспомнить, как бывало. Узнав, что Константин Михайлович собирается в Эвенкию, разволновался, раскудахтался и принес в подарок мушку на хариуса — самую счастливую. Гладков как глянул, чуть не прыснул — до того грубой была дедовская обманка, просто несуразной. (Будто пароконная колымага в автосалоне посреди прилизанных «тойот» и «мерседесов».) А дед еще толковал, что «она, мол, на воду падает с этаким особенным звуком: хллёп! Ни один хайруз перед нею устоять не мог...» Во-во, и плюхается в реку, словно коровья лепеха! Да нынешнюю рыбу громким дыханием можно испугать... И ведь Паша на нее польстился!
Ручей катился к реке по распадку, и уклон был виден на глаз. Вода, где бурлила меж крупных каменюк, а где переводила дух по небольшим тихим плескам. Толпились на берегах курчавые жесткие заросли узловатой ольхи да мелкого ивняка ростом от колена до пояса. Мушка стремительно пропрыгала по гребням струи и, успокаиваясь, выплыла на улово — тут же раздался негромкий звук: ббуль... На месте мушки возникла небольшая воронка, и кто-то настойчиво дернул удилище у Гладкова из рук. От неожиданности он хватил на себя — обрывок лесы серебристо заиграл в воздухе. Что такое, это — хариус?.. Пришлось привязать новую обманку и поводок потолще! Ее оторвала вторая рыбина уже в воздухе: Константин Михайлович подсек, с усилием выдрал ее из воды, но не сумел сразу принять на грудь, промахнулся. Хариус величиной с домашний шлепанец и какой-то неоживленно темный бурно закувыркался на лету, обдавая мелкими брызгами и запахом свежести, промелькнул мимо лица и громко плюхнулся назад в ручей.
Дрожь в руках у Гладкова вдруг стихла, он проговорил вслух с холодной яростью: «Ну, хорошо. Но заметьте: я этого не хотел»... Присел у воды и быстро привязал допотопную муху-подарок... Хариусы брали ее безотказно на каждом тихом омутке — три, четыре — и меняй место. Сходов почти не было. И какие хариусы! В известной Гладкову классификации: «брызгунчик», «белячок», «добрый», «крупняк» — эти, конечно, относились к высшей категории, название которой Константин Михайлович раньше лишь знал по разговорам, — «черныши». У них были темные спины и общий тон чешуи явно отдавал в фиолетово-чернильный, совершенно необычный для глаза. Никакой игры обманкой не требовалось: заброс на середку, можно слегка протащить по поверхности на себя... Ббуль! Вот тебе и «дедовское орудие»! Очевидное — невероятное!
Вечером на стане Паша потрошил и укладывал присоленную рыбу в толстый полиэтиленовый мешок (Константин Михайлович этого занятия не любил, а Прохорчук с удовольствием возился с кострами, посолкой, варевом каш). Руки в чешуе и рыбьей сукровице, а сам приговаривает: «Во, еще лапоток до-обренький. А мы его сейчай — р-раз! И в мешок». Иногда со снисходительной улыбкой бросал: «А ты, Коскянькин, все квасился, все чото не по нраву было, а? Я же говорил: не пожалеешь. Кто эти края повидал — на всю жизнь. Жаль, хорошими фотокарточками никак не обзаведусь. Раз так же, как тебя, сманил с собой Колова Женьку, он в этом деле профессионал, а в тайге, наверное, впервой. Ну и че? Тоже сперва выражал недовольство, свет ему, видите ли, все не подходил, да». «Я же говорю: кислый...» «Не, после, в городе, целый альбом подарил — в походе наснимал. Ха-ха-ха! Если ему верить, мы на реке только и делали, что жрали: или у котелка, или с ложкой в руке. Явно искаженная картина получилась».
Да, хариусы в ручье были прекрасны. Но... Вспоминая вечером первую рыбалку, Константин Михайлович, к собственному удивлению, не обнаружил в себе бурной радости, ощущения посетившего счастья. Более того, мог бы побиться об заклад, что на Его речке успех переживался и ярче, и сильнее, хотя хариусы были несопоставимо мельче. Уж больно незамысловато они тут давались, эти черныши... И вообще, нужен был таймень. Таймень был нужен — подлинная мечта истого рыболова!
После ужина лежали в темноте палатки, закрыв глаза, и молчали. Обычно в такие минуты перед внутренним взором проносятся яркие картины минувшего дня: поклевки, гриб-красавец под листом папоротника, ягода в росе... На этот раз Константин Михайлович вдруг уловил непривычный тонкий запах. Вернее, очень знакомый, щемящий, но совершенно неожиданный здесь, на камнях холодной северной реки — даже никак вспомнить не можешь, что это такое? Пряное, духовитое, волнующее..: «Фу, ты! Ну конечно, сено!» — вдруг усмехнулся Гладков про себя. Но какое сено, откуда оно тут? А, просто они днем натоптали вокруг, помяли траву, и к вечеру она подвяла. Если бы, как всегда, уехали, то и не узнал бы, что в Эвенкии может пахнуть сеном. Хотя он и незаконен туг, этот домашний дух... Не раскрывая глаз, Константин Михайлович увидел Свою речку, луга, привольно раскинувшиеся по ее берегам, и как он шагает этими лугами со спиннингом. Конец августа, самая пора любимой ловли. Вода в заводи под яром удивительного малахитово-зеленого цвета, но прозрачная, глубинно пронизанная светом. Невыразимо прекрасная... А Север все-таки сер.
Посмотрел он сегодня на ручье вблизи эту «тайгу», которой так восторгался Павел. — зрелище, прямо сказать, жалкое. Высокие серые лиственницы с жиденькой хвоей стоят караулом лишь вдоль самого берега. А за ними… Деревца по мху разбросаны вкривь и вкось — побитые, покореженные, н цепляются за существование. Между ними багульник, черные коряги, поверху топорщится невзрачная проволочно-жесткая поросль. И чем восхищаться? То ли дело дома, в тайге! Можно день в кедраче проходить и небе не увидишь. А это немочь какая-то хилая, а не тайга. «Да Бог с нею, мне виды не рисовать, ловилась бы рыба...» Это было последнее, о чем он подумал. прежде чем провалиться в сон.
После завтрака вновь стали собираться в путь. Павло бубнил свое- »Что же теперь, век тут сидеть? Эти ручьи здесь на каждом шагу! Тайменя желаешь? А уважающий себя хозяин реки в таком болоте жить не станет»..
Но на следующий день произошло событие, которое чуть было не порушило всю систему Пашиных доводов. Пристали пообедать на отлоге широко мерцавшего плеса, и, пока собирали дрова, посреди реки вдруг что-то как бухнет! Гладков встрепенулся и замер — до того необычен был этот звук в окружающем мире, с безмолвием которого он уже начал свыкаться. А там, на стрежне — снова, и на этот раз Константин Михайлович увидел: огромная рыбина вывернулась на поверхность колесом, по глазам полыхнуло словно зарево электросварки и затем ухнуло — утес обрушился в воду...
«Ничо дурачок — притихшим голосом пробормотал Прохорчук. — Харюз жирует, где харюз, там и он»...
Константин Михайлович был потрясен явленным ему на миг дивом. Как лунатик, ничего не видя по сторонам, достал он из лодки спиннинг, коробку с блеснами, бросил спутнику с отстраненным видом: «Ты тут пока это... давай. А я — сейчас».
Вольное ровное течение перед глазами. Где он сейчас стоит? Искать на этом просторе, все равно, что шарить в большом зале с завязанными глазами. Нет, нечего тут мудрить, надо пробовать наудачу! Константин Михайлович привязал блесну (под руку попался крупный белый лепесток «Байкала») и забросил, стараясь достать до самого фарватера. Каждое мгновение ожидая мощного удара, начал проворачивать барабан катушки. В упругой струе вращающаяся блесна шла в упор, вся снасть зудела от напряжения. Удара не последовало. Сделав еще два заброса, Гладков решил заменить «Байкал» на узкую и длинную, колеблющуюся «норвегу», которая против течения должна идти легче. Раскрыв коробку, начал торопливо перебирать содержимое. За плечами раздался веселый голос друга: «Ничо себе, желёза-то у тебя всякого! Пустое. Талмень, он, ежели пожелает, дак сразу, А коли нет, то хоть забросайся». «Иди ты к... — Константин Михайлович запнулся и закончил. ласково растягивая слова: — Иди, иди, Паша. Вари кашу, философ»... А сам решительно направился по берегу к вершине галечной косы. Есть же, стоит где-то на плесе этот красавец! «Прокидаю всю площадь от поворота до поворота через каждые пять шагов — возьму упорством», — сказал себе Гладков. И начал действовать методично, упрямо, ожесточенно. Так случается и при охоте на щуку: иногда требуется раздумчивый поиск, иногда искусство точного заброса и проводки, а порой одно лишь упрямство, сила характера могут выручить... Заброс под углом против течения. Блесна сперва бликами в прозрачной воде, потом звонко ударяется о дно и скатывается, постукивая по гальке, а Гладков стравливает лесу со шпули. Все — сектор прочесан, можно выматывать. Пяток шагов вниз по берегу, и заброс с новой позиции.
Колено реки уже заканчивалось, плавно закругляясь влево, под прикрытием главной струи начали возникать оторвавшиеся от нее завихрения и обратные токи, когда после очередного заброса Константин Михайлович почувствовал руками нетерпеливо ожидаемое действие хищника: хватка была спокойной и солидной. Есть...
Рыба воевала отчаянно, чувствовалось, что она сильна невероятно. Однако борьба нею и была теми самыми минутами яростной жизни, упоения, ради которых пришлось лететь в такую даль на самолете, плыть в постоянно мокрой одежде, часами не выпускать из огрубелых, растрескавшихся рук весло... Ах, вы требуете свободы, мой дорогой? Хорошо, хорошо, дадим вам толику жилки, в долг, так сказать, погуляйте еще. Коряг здесь нет, запутаться вам негде... Ну, вот и прекрасно, успокоились. А теперь снова попросим вас приблизиться, сэр. На метр, еще на пять... Идите, идите же!
«Стой, багорик принес, — услыхал вдруг Константин Михайлович хриплый голос друга за спиной, словно тот и не уходил никуда. — Кажется, хорош...» Гладков хотел отказаться от посторонних услуг, но Паша уже забрел в реку, отвернув голяшки высоких сапог, и хищно вглядывался перед собой, замахнувшись палкой с привязанным крепким крюком... Кхех! — ударил по воде и, нагоняя волну, потащил на сушу. И вот уже рыбина вяло вздрагивает на каменистом откосе.
И вдруг Константин Михайлович видит, что мягкое, немного бабье лицо Прохорчука будто вытягивается; он поднял голову, посмотрел на Гладкова. «Тьфу!.. Щ-щука. — Произнесенное с присвистом слово напоминает ругательство. Он в сердцах отбрасывает багорик на камни. — То-то я смотрю, кого ты, Михалыч, в этой тине зацепил? Вроде место не тайменье...»
Гладков медленно подошел, глянул сверху. Щучина, килограммов семь потянет. Непривычно какая-то сплошь серая. Повернулся спиною к ней и медленно пошел к палатке.
Уже через несколько часов, лежа опять с закрытыми глазами в спальнике, Константин Михайлович вспомнил щуку на камнях и с прохладным любопытством спросил себя: почему же не обрадовался такому улову? Странно... Он опять не совсем понимал себя — никак не мог предположить подобной реакции. Года три назад на Своей реке выволок тоже огромную, но все же поменьше сегодняшней. Знакомые и незнакомые рыбаки подходили посмотреть, цокали языками. Перемеряли все, что поддавалось измерениям: длина... хвост... глаза... Восторг царил всеобщий. А сегодня? Паша щук терпеть не может, не зря, мол, местные говорят: «Рыба? Что-то не стало. Щука есть, а рыбы нету...» Да, приехал он за тайменем, но если бы еще вчера ему сказали, что так разочарует (даже обидит!) эта щучина, он бы не поверил. Лежит у ног коряжина — нижняя челюсть вытянута вперед, аж загнулась, и кажется, что хищница нагло улыбается. А на душе обида, обман, горечь. Э-хо-хо...
А дома, на Его реке, сейчас начинается самое бабье лето. До чего же красивая и душевная пора... Травы на лугах и прибрежные ивняки задышали грустным ароматом увядания, дремлют в ласковых нежарких лучах потемневшие зароды сена, летит, поблескивая, паутина в хрустальном небе. И щуки сейчас! Почувствовав, что вода свежеет, совершенно озверели — самый жор, лучшая ловля. Талы на Его речке уже начали пестреть, и первые желтые листки слетают на песчаные косы. А вон пламенеет куст черемухи или красуется посреди лугов боярыня, вся словно вишневым соком облитая. Цветные сны...
Правда, чем ниже они спускаются с холодного плоскогорья, тем расти-тельность здесь становится богаче. Сегодня Константин Михайлович заметил кучку темных елок; хвоя у них выглядела до того облезлой, смотреть было жалко на этих дистрофиков.
И еще было: россыпь... грибов. По виду маслята и маслята, только в мокрых шляпках сквозил какой-то непривычный оттенок, будто подернуты нефтяной пленкой. Но и на ощупь, и по всему облику — маслята. Константин Михайлович сорвал несколько штук, попробовал задрать липкую кожицу — все, как у настоящих! Но через минуту везде, где прикасались пальцы, светлое грибное тело пошло ядовитыми пятнами, брр... Ешьте сами такие грибы.
Да, вид вокруг постепенно менялся: в отдалении начали маячить в дымке хребтины, предвещая появление порогов и бурных стремнин. На короткой остановке Гладков поймал еще одну щуку, немногим поменьше первой, однако это не вызвало никаких впечатлений — была волоком извлечена на отмель без багра и прочей драматургии. Берега реки сузились, на крутом повороте взгромоздилось множество скальных обломков — утюгов, призм, острых клиньев в рост человека и выше, по Пашиной терминологии — дури. Прежде, чем плыть, решили сначала посмотреть сухопутьем, что их ожидает впереди. И к перекатам, и к шиверкам Константин Михайлович уже привык, и к холодной воде, что плещется через борт (сидеть мокрому, конечно, неприятно, зато вода придает устойчивость лодке). Но то, что им открылось на сей раз, было совсем иным.
Река стиснута в узкий проран, поток мчится в нем с горки, а дно прорана будто встряхнуто землетрясением, горы распались бесформенным хаосом, вода ринулась поверху, не успев пробить себе более-менее устроенное русло. Вода взбешена, ревет и буйствует, черные угрюмые валы грохочут и рвутся. А камни лежат себе молча и неколебимо. Одна дикая стихия против другой. Горе маленькому мягкотелому человечку, случайно угодившему между ними. Собственно, у Гладкова и мысли не промелькнуло, чтобы здесь плыть. Но... дикость и мощь порога что-то возбуждали — не восхищение, а почтение, что ли, нечто эдакое, когда само собой выговаривается: «М-да-а...»
Стоя на высоких горбах, Павел и Гладков вынуждены были кричать друг другу, чтобы пересилить грохот реки, и помогали словам, размахивая руками. Вдруг Паша округлил глаза и принялся тыкать вниз: смотри, смотри, мол! Константин Михайлович пригляделся и обмер. Невдалеке от берега две-три скалы, привалившись друг к другу, образовали подобие заводи, вода в ней ходила прозрачными разводьями, как в котле перед закипанием, скручиваясь жилами, а в тени камня что-то чернело. Похоже на небольшое бревно, которое, однако, изредка колыхало плавниками. Он?.. Никаких усилий в круговерти струй ему не требовалось, чтобы вот так дремать на своем отстое. «Харюзов в пороге бьет, а он подбирает, лодырюга», — прокричал Павло в самое ухо.
Константин Михайлович бросился к лодке за спиннингом. Когда вернулся, рыбина все так же спокойно дремала под прикрытием надежной стенки, не собираясь никуда уходить. Забросить блесну в этот котел можно было, только спустившись ниже, на плоскую ступень у самой воды. Но отсюда тайменя не было видно — сверкающая поверхность прятала его от взгляда. Гладков бросил на память, примерно... Блесна вольно пришла назад. Сверху донесся крик — Паша пытался что-то объяснить, но разобрать было невозможно. По выразительным жестам Константин Михайлович понял: бросай правее, правее! - и кивнул в ответ. Запустил приманку ближе к скале... Опять безрезультатно. А Паша требовал: еще, еще правее! — делал отмашку обеими руками и даже приседал от усердия. — И подальше!.. Так, хорошо. Пашина фигура настороженно замерла в неловкой позе и... он с досадой хлопнул себя по коленкам: не вышло! Что-то опять не так. Давай снова, еще раз! Так с помощью воздушного корректировщика Константин Михай-лович хлестал заводь вновь и вновь, пока друг не махнул в отчаянии: все, хана! Бесполезно... И сам спрыгнул к Гладкову. «Прямо у самого рыла блесна проходит! Не берет. Намозолила ему глаза эта твоя игрушка, плюнул и подался...»
Остаток дня потратили на то, чтобы перетащить груз по берегу: пришлось сделать по два конца туда-обратно. Ходьба по скалам оказалась делом мучительным. То приходилось карабкаться с уступа на уступ, прижимаясь к отвесу грудью, животом и цепляясь ногтями за неровности и наросты лишайника, то балансировать вдоль острого лезвия гряды и в конце прыгать на какую-нибудь макушку внизу (а за плечами килограммов тридцать в рюкзаке!). Раз Константин Михайлович махнул через расщелину, а плита под его весом колыхнулась, ожила и пошла вниз... У него дух перехватило: найдет упор или загрохочет вниз, в провал, перемалывая ему косточки... Остановилась. Она лишь балансировала на каком-то гребне — пошутила, так сказать.
Вечером, обсуждая дневное происшествие, Гладков в сердцах пробормотал: «Вот же болван я... Надо было сразу сменить блесну, раз видит и не берет, обычное дело!»
Но Паша изложил свою версию поведения молодца в заводи. На лето они, как известно, уходят в боковые притоки и сейчас только начинают скатываться обратно, скоро будут собираться в стаи. Так вот, в стае всегда первым берет блесну самый крупный воевода, за ним остальные по ранжиру. Поэтому, между прочим, даже здесь, на одной реке, с каждым годом ловятся все мельче (грустно вздохнул он). Закон отбора. Если сравнить, какие были в первые годы, дак и толковать не о чем. У тайменя совершенно нет чувства опасности: самый сильный в реке, страх ему неизвестен. Так же, как, говорят, белый медведь: надо ему пройти — шагает напрямую через поселок, полярную станцию, мимо людей, собак и тракторов. А вот чувство зависти у тайменей развито шибко. «Сам не раз видел: идет за блесной, но не смеет хапнуть, вдруг появляется еще крупнее лобан — гам!.. Ему, может, и жрать не хотелось, да не может равнодушно видеть, как кто-то перед ним проглотит эту железяку, ха-ха-ха!» — «Ради престижа, выводит? — прищурился Гладков. — Коварное качество: многих в жизни подводит...» — «А у того, что сегодня стоял один, никто добычу не собирался перехватить, вот ему и неинтересно». — «Я одного не пойму: какого дьявола мы столько времени кочергу парили, если ты знал, где стоит настоящая рыба!»
Паша объяснил, улыбаясь: хотел показать разные места, чтобы Гладков все повидал... Тот лишь плечами пожал. Не понимал Паша, что не существовало для его друга никаких красот, пока... Вернее объяснить так: эти зори и плесы, «тайга... река» — все до некоторого момента проходило мимо Гладкова как бы пустоцветом; требовался акт оплодотворения — чтобы мельчайшая пылинка угодила на рыльце влажного пестика, и тогда красивый, но пока пустой цветок приобретал содержание, обретал смысл. Душа истого рыбака должна была сперва вздрогнуть от поклевки, затрепетать, откликаясь ожившему в руках удилищу, и тогда все цветы на земле расцветали для него, и жизнь становилась сказочно прекрасной. А река, на которой не клюет рыба, — вода неодушевленная.
Приснились в эту ночь Гладкову... красные осины. Было у него одно такое местечко по пути на Его реку: идешь старой лесной колеей, и вдруг из-за поворота ударит в глаза необычным Цветом. Так сентябрь в первые свои дни отмечает некоторые осинки — совершенно чистым огненным свечением. Весь год неприметна серенькая дрожащая осина — настал и ее миг покрасоваться... А Север — сер, даже наступление осени тут незаметно.
В каменной трубе порога, как и накануне, стоял неумолчный, все погло-щающий гул и было пасмурно. Вот уже целый час метал Константин Михайлович разные блесны — в тихие улова меж камнями и в самые буруны. Хваток не было. Выбрав удобную стойку на новом уступе, он говорил себе: «Так, делаю девять забросов и... Нет, одиннадцать. Ну ладно, еще пяток и ухожу!» Таймень не брал. Гладков метал, затем крутил барабан, снова метал и крутил в ожесточении. Да еще это Пасмурное небо нависло над головой и давит, давит. Угрюмый темно-бурый базальт вокруг...
Прибежал Паша. Его рыхлые щеки тряслись, лупатые серые глаза снова были круглыми, волосы растрепаны. Пытаясь перекричать рев порога, он почти рыдал:
«...Таскал, таскал, а че я с ним один сделаю?! На. скалу все равно не поднять... Завел между валунами, жилку привязал к осине, лег на живот и...»
«Что он вопит, какая еще осина?» — неожиданно ухватился за словечко Константин Михайлович вместо того, чтобы переживать рыбацкую трагедию, которой срывающимся голосом рассказывал приятель. И вдруг гаркнул: Корова, что ли, в стойло ее заводить! Как это — «привязал»?» — «Дак а чего было делать-то?.. Потом лег на камень и ударил сверху ножом. Хотел лён хватить на затылке, да угодил прямо по лесе»... — «Ну?!» — «Чего «ну», обсек... Такая блесна пропала, самая зацепистая». — «Э-эх, ловила! — Конин Михайлович жестко, обидно усмехнулся. Сказал (будто только тем не и занимался): — Пойдем. Сейчас я тебе его представлю. Раз блесну, понимаешь, так жалко».
Хозяин взял с третьего заброса. Не ударил, не рванул — просто взял. И Гладков почувствовал: глухо уперлось. Как в колоду. Но потом пошло. Один оборот катушки, пятый, седьмой... Шло так тяжело, как если бы пришлось тащить со дна выворотень да еще углом к течению. Рыбина, скорее всего, пока ничего не поняла — недоумевала и двигалась. А могла бы взять и уйти, глупая, или залечь — все что ей угодно могла сделать! И что мог предпринять рыбак против ее желания — с тонким прутиком в руках и привязанной к нему почти незаметной нитью?.. Но она не понимала своей силы, ей никогда не доводилось с кем-то ею меряться.
Затем таймень вывернулся на поверхность — темный, мокрый тюлень, тряхнул головой, и две латунные блесны по углам рта, казалось, звенькнули, как монисты. Следом раздался пушечный удар хвоста, таймень скрылся и пошел.. Смешно было воображать, будто его можно осадить на поводке. Леса буровила густую воду, Константин Михайлович прыгал за нею по камням, словно горная коза. Где-то в глубине сознания маячило ощущение ужаса: вкруг нога соскользнет или расщелина окажется — не перескочить, или качающаяся глыба стронется с места, круша все на пути... Но он не мог своего сумасшедшего бега! То, что его влекло, было сильнее даже этого затаенного смертельного страха.
Вдруг таймень свечой вылетел из реки, на мгновение замерев на хвосте, как это делают дрессированные дельфины. Он стоял над водой во всей красе, слегка изогнувщись, окруженный жемчужным нимбом брызг. Леска безвольно провисла, и сердце рыболова похолодело: оборвалась... Но в следующий момент удилище рванулось и повлекло Гладкова за собой. Все началось снова.
Сколько прошло времени? Таймень, видимо, решил передохнуть. Он выбрал для этого тихую лагуну и медленно всплыл черной спиной над водою. Тяжелый и округлый, словно топляк. Константин Михайлович увидел, что и Паша стоит недалеко в напряженной позе с багром в руке. Гладков даже хотел крикнуть приятелю, мол, отойди, не надо пока... Но сил не хватило. И в этот момент Паша прыгнул в воду — рубанул сверху. В лагуне взбурлило, перемешалось. Глубина была Паше чуть не по пояс, но он ожесточенно волок тяжелое и бьющееся к берегу и упал на него грудью уже на курумнике.
Таймень лежал, гибко изогнувшись длинным телом по крупным булыгам, и алый хвост, плавники цвета утренней зари горели на нем, словно искусственно подключенные фонари. Господи, как же он прекрасен, весь божий мир, до чего сочны его цвета и запахи! Сидя на теплом валуне с бессильно обвисшими руками, Константин Михайлович медленно поднял голову и долгим взором посмотрел вокруг.
Вода в пороге по-прежнему буйствовала и кипела, но притом еще играла радугой красок — от глубинно-фиолетовой до прозрачно-голубой и даже оранжевой на отмелях. А грохота не было — словно фонограмму выключили, и тишина снизошла на землю. Но не звуковое чудо больше всего поразило Константина Михайловича, а именно то, что мир внезапно стал цветным.
На откосе среди камней золотились и пестрели в глазах яркой желтизной одуванчики, а у самой воды, в редкой болотной траве тихо улыбались голубые незабудки. Строгим султаном поодаль маячил только начинающий набирать осеннего коричневого цвета рослый стебель конского щавеля. Откуда они взялись — может, солнце наконец выглянуло сквозь серое сукно скучного северного неба?.. Облака стали реже, разомкнулись, и, кажется, в их разрывах неумело-робко заголубело. Но солнце еще не пробилось — это играл огнистыми лучами чудо-таймень на берегу, расцвечивая все вокруг в яркие, как на детском рисунке, краски. И рядом с Гладковым, в двух шагах от воды, пристроилась куртина молодых осин: они были насквозь розовые, и трепетные листья чуть волновались под легким ветерком. Казалось, тонкое прозрачное вино играет бликами в стакане ясного стекла... Случилось чудо?
Конечно, чудо! Ведь Константин Михайлович поймал своего страстно желаемого тайменя — это сиял и лучился миг счастья.
Когда они уже летели на вертолете, который по уговору подобрал их в устье заранее намеченной речушки, Константин Михайлович смотрел, прильнув к иллюминатору вниз, на уходящую от них тайгу и поражался, как успела осень расцветить еще недавно однообразные отлоги плоскогорья. Моховые поляны, покрытые зарослями голубичника, стали карминно-красиыми, будто их полымем охватил низовой пал. Гривы и пятна золотых лиственниц светились на фоне густой еловой зелени. Река, абсолютно голубая, извивалась в пегих берегах, отороченная серебристым кружевом безмолвных (из-за высоты) пенистых шивер. Палитра осени придала пейзажу глубину, выразительность и настроение. Вертолетный двигатель гудел с призвоном, в кабине кто дремал, привалившись к горе рюкзаков, кто читал журнал. А Гладков не отрывался от иллюминатора, и внутри него настойчиво звучала одна и та же мелодия:
Не жалею, не зову, не плачу...
Откуда, почему пришла именно эта есенинская строчка, положенная на музыку? Да еще тут, в суровом северном безбрежье... Возможно, потому, что Константин Михайлович в эту минуту, как сам поэт когда-то, именно жалел, звал и почти плакал от грусти прощания. Он чувствовал со сладкой тоской, что Север вошел в его душу...
Борис Петров
Вертолет натужился и оторвался от галечной косы; вихри, мотавшие и устелившие реденькую меж камней траву, устремились вдогонку за грузной машиной; и вот уже брюхатая насекомина боком, словно ее сносило ветром, пошла на подъем... Оглушила тишина. Константин Михайлович жадными глазами медленно обвел окрестное пространство: ну, каков он из себя север?.. Сверху в иллюминатор было видно монотонно-покатое, довольно угрюмого тона море, неочеловеченный пейзаж. Даже не пейзаж — живописи не было, лишь условно обозначенные площади. Когда стали снижаться, Гладкову показалось, что для посадки выбрали гарь, кое-как успевшую прикрыть свои следы, а может, проплешину мохового болота с низкорослыми деревцами. Но тут блеснула открытая вода — мягко ткнулись в остров, галечную отмель посреди реки.
Север — сер... Гладков даже удивился: сам сибиряк, ждал суровости, но тут... Из-за погоды, что ли? День выдался пасмурный, водянистые осенние облака нависали и давили, как потолки в блочных пятиэтажках, и хотя в просветах сквозило небо, оно было какого-то кислого цвета, не покидало ощущение, что вот-вот заморосит.
А Паша суетился возле торопливо выброшенного на гравий из вертолетного нутра имущества и громко ахал: «Красота-то какая, а? Тайга?.. Река!» Чем было восхищаться — плешивой гарью и чахлыми лиственницами? Даже немного смешно. Вроде вышел на пустую сцену актер и восклицает: «Красота какая, воздух так чист!» Тут из противоположной кулисы должен появиться партнер и поддержать... а там что-то заело. Первый подождет-подождет и снова, по тексту: «Воздух так чист!..» Константин Михайлович сделал вид, что театральных восклицаний приятеля не заметил.
Не получалось пока связных воспоминаний. Серость, унылость, все время их куда-то несло. Тоже занятие муторное: всякий раз на остановке разбирать, доставать, потом снова укладывать, затягивать и привязывать, половина жизни в сборах-разборах, колготня. И Паша — разгильдяй порядочный. За тридцать перекинуло, таежник отроду, да характер какой-то по-русски необустроенный, необязательный: «А!.. Как-нито обойдется...» Постоянно что-нибудь теряет и разыскивает. «Твой, Павлик, образ жизни — все время в поиске!» Целую зиму договаривались: в отпуск — в Эвенкию, можно было подготовиться. Шапку забыл — ходит, распустив сивые лохмы. Может завалиться спать в мокрой одежде и дрыхнуть спокойно. Палатка в углу дырявая — не удосужился положить заплату. Холостяк. По утрам комары висят по стенкам рубиновыми каплями. «Извини, гражданин начальник, - это он так подчеркивает, что Гладков на работе сидит в заводоуправлении, а он электрик в цехе. И ржет, закатывается: - А!.. Зато гнус тайгу охраняет от разных городских барчуков». — «Да пусть охраняет, разве я против? Только - там, снаружи, а в палатке зачем?»
А ведь Паша года три подбивал Константина Михайловича на нынешнюю авантюру, соблазнял всякими тайменьими легендами. Мне, говорил, теперь наша обычная рыбалка кажется пресной. Кто раз Север повидал, заболевает на всю жизнь... Вот бы и зашил дыру. А...
И сама река тоже... Константин Михайлович с детства привык к таежным речкам. Но эта какая-то вся голая, никаких уремных зарослей, скрывающих речные тайны, словно наголо оболванили под машинку. Гладь струится в отлогих разводах — будто расчищенные бульдозерами берега прямоточного канала, отсыпанные из угловато-бурого булыжника. Романтика Севера... Битый камень порос жидкой травянистой зеленью — негде палатку поставить. Чего красивого? Трава без цветов — зачем она?
На ровных перегонах они помаленьку огребаются веслами. Сидеть нужно лицом вперед (весло байдарочное, довольно размашистое), чтобы надувашка лучше слушалась управления. Но вот хмурые валуны на берегу становятся все крупнее и угрюмее, диким стадом наискось забредают в реку. Вода несется стремительно, бурлит вокруг них, злобится, клокочет пеной. Струи сшибаются, рождая сердитые стоячие гребни, и встречный ветер срывает с них брызги. Лодка скачет и хлобыщет дном, волны холодно плюются через борт. Но главная опасность на перекате — не вода, а базальтовые надолбы: не пропусти, увернись, обкатись — пронеси, Господи! Гребь в руках замерла на уровне груди... Удар слева! Выждал момент — удар, еще один — справа! Спины валунов мокро лоснятся и по-разбойному ухмыляются: вот ужо я тебя в следующий раз! Опасности особенной нет, но на дне лодки все время плещется и сидеть приходится в воде. Паша лыбится: «Шустрая шиверка! Но не то, не то. Нынче здесь лето мочливое, перекаты затопило, нет того интересу». — «В хоккей играют настоящие мужчины? — усмехается Гладков. — Не отрок ведь уж глупенький. Понял я, в чем этот ваш интерес: все время штаны мокрые. А я человек интеллигентный, у меня портянки должны быть сухими».
Главное, недоумевал Гладков, в чем смысл, ради чего все время плыть? Сколько было трепа о северной рыбалке... «Давай тайменей, Пуэбло!» — «Какие ж тут таймени? Видишь, вода прибывает мутная, не река, а деревенский пруд». Этого Константин Михайлович совершенно не понимал: вода абсолютно прозрачная! Кажется, вон он, камень, на дне, рукой достанешь, а попытаешься — и весла не хватает. Стерильная вода. Бесплотная. А Паша все ухмыляется: «Вот я тебя и веду к настоящим местам, к порогам».
Тут проявлялось еще одно различие в характерах приятелей. По реке плавают турики, спортсмены-водники; им нужна категория сложности, все препятствия преодолеть — нет большего позора, чем обнести порог берегом. Встречаются просто бродяги-таежники, знатоки природы, дилетанты в спорте, а в рыбалке, просто сказать, попутчики. Это и был Паша, Павло Прохорчук. Добрый, незлобивый, но не рыбак. Он, собственно, удочку-то брал раз в году — в отпуске на Севере. А Константин Михайлович Гладков относился к породе рыболовов кровных, страстно преданных своему увлечению. Он и природу любил — как же без этого? — и к своей родной речке относился с трогательной чувствительностью, до умиления. Но... если клева нет - какие могут быть восторги? К тому же в пику Паше он слегка преднамеренно подчеркивал свой практицизм. В этом и была главная причина их препирательств: «Красотища кругом, посмотри — как все меняется...» — «Ну хорошо, посмотрели, хватит плыть! Теперь давай устроимся лагерем в хорошем местечке и порыбачим, наконец». — «А! Ладно, уговорил. Завтра сходим харюзка подолбаем. А то каша надоела».
К полудню пристали в устье безвестного ручья. лодки и груз вытащили подальше на берег. «Маленько пёрекусим, вечером такую уху заделаем», - самоуверенно заявил Павло.
Пока закипал чай, Гладков с трепетным предвкушением извлек заветную жестяную коробку и стал раскладывать на подстеленной куртке мушки-обманки, крючки и поплавки. Хариусов он лавливал! На Его речке их осталось, правда, не так уж много — тем более требовались умение, чуткость и характер. (Хотя по призванию он считал себя спиннингистом.) А Павел возился с костром и с улыбкой доброго дядюшки посматривал, как священнодействовал приятель.
«Все эти городские премудрости тут, Коскянькин, как зайцу контрабас. Вот увидишь, харюз — дак харюз, коли есть, сразу возьмет. — Подошел ближе, глянул сверху и ткнул толстым пальцем: — Вот эту привяжи». — «Ну, вы даете, Пуэбло... Это ж не мушка, а лошадь! Ломовая кобыла. Ее по воде таскать — из сил выбьешься».
В одном с Гладковым дворе жил старик, который сам давно на рыбалку не ездил, но не упускал случая поговорить, вспомнить, как бывало. Узнав, что Константин Михайлович собирается в Эвенкию, разволновался, раскудахтался и принес в подарок мушку на хариуса — самую счастливую. Гладков как глянул, чуть не прыснул — до того грубой была дедовская обманка, просто несуразной. (Будто пароконная колымага в автосалоне посреди прилизанных «тойот» и «мерседесов».) А дед еще толковал, что «она, мол, на воду падает с этаким особенным звуком: хллёп! Ни один хайруз перед нею устоять не мог...» Во-во, и плюхается в реку, словно коровья лепеха! Да нынешнюю рыбу громким дыханием можно испугать... И ведь Паша на нее польстился!
Ручей катился к реке по распадку, и уклон был виден на глаз. Вода, где бурлила меж крупных каменюк, а где переводила дух по небольшим тихим плескам. Толпились на берегах курчавые жесткие заросли узловатой ольхи да мелкого ивняка ростом от колена до пояса. Мушка стремительно пропрыгала по гребням струи и, успокаиваясь, выплыла на улово — тут же раздался негромкий звук: ббуль... На месте мушки возникла небольшая воронка, и кто-то настойчиво дернул удилище у Гладкова из рук. От неожиданности он хватил на себя — обрывок лесы серебристо заиграл в воздухе. Что такое, это — хариус?.. Пришлось привязать новую обманку и поводок потолще! Ее оторвала вторая рыбина уже в воздухе: Константин Михайлович подсек, с усилием выдрал ее из воды, но не сумел сразу принять на грудь, промахнулся. Хариус величиной с домашний шлепанец и какой-то неоживленно темный бурно закувыркался на лету, обдавая мелкими брызгами и запахом свежести, промелькнул мимо лица и громко плюхнулся назад в ручей.
Дрожь в руках у Гладкова вдруг стихла, он проговорил вслух с холодной яростью: «Ну, хорошо. Но заметьте: я этого не хотел»... Присел у воды и быстро привязал допотопную муху-подарок... Хариусы брали ее безотказно на каждом тихом омутке — три, четыре — и меняй место. Сходов почти не было. И какие хариусы! В известной Гладкову классификации: «брызгунчик», «белячок», «добрый», «крупняк» — эти, конечно, относились к высшей категории, название которой Константин Михайлович раньше лишь знал по разговорам, — «черныши». У них были темные спины и общий тон чешуи явно отдавал в фиолетово-чернильный, совершенно необычный для глаза. Никакой игры обманкой не требовалось: заброс на середку, можно слегка протащить по поверхности на себя... Ббуль! Вот тебе и «дедовское орудие»! Очевидное — невероятное!
Вечером на стане Паша потрошил и укладывал присоленную рыбу в толстый полиэтиленовый мешок (Константин Михайлович этого занятия не любил, а Прохорчук с удовольствием возился с кострами, посолкой, варевом каш). Руки в чешуе и рыбьей сукровице, а сам приговаривает: «Во, еще лапоток до-обренький. А мы его сейчай — р-раз! И в мешок». Иногда со снисходительной улыбкой бросал: «А ты, Коскянькин, все квасился, все чото не по нраву было, а? Я же говорил: не пожалеешь. Кто эти края повидал — на всю жизнь. Жаль, хорошими фотокарточками никак не обзаведусь. Раз так же, как тебя, сманил с собой Колова Женьку, он в этом деле профессионал, а в тайге, наверное, впервой. Ну и че? Тоже сперва выражал недовольство, свет ему, видите ли, все не подходил, да». «Я же говорю: кислый...» «Не, после, в городе, целый альбом подарил — в походе наснимал. Ха-ха-ха! Если ему верить, мы на реке только и делали, что жрали: или у котелка, или с ложкой в руке. Явно искаженная картина получилась».
Да, хариусы в ручье были прекрасны. Но... Вспоминая вечером первую рыбалку, Константин Михайлович, к собственному удивлению, не обнаружил в себе бурной радости, ощущения посетившего счастья. Более того, мог бы побиться об заклад, что на Его речке успех переживался и ярче, и сильнее, хотя хариусы были несопоставимо мельче. Уж больно незамысловато они тут давались, эти черныши... И вообще, нужен был таймень. Таймень был нужен — подлинная мечта истого рыболова!
После ужина лежали в темноте палатки, закрыв глаза, и молчали. Обычно в такие минуты перед внутренним взором проносятся яркие картины минувшего дня: поклевки, гриб-красавец под листом папоротника, ягода в росе... На этот раз Константин Михайлович вдруг уловил непривычный тонкий запах. Вернее, очень знакомый, щемящий, но совершенно неожиданный здесь, на камнях холодной северной реки — даже никак вспомнить не можешь, что это такое? Пряное, духовитое, волнующее..: «Фу, ты! Ну конечно, сено!» — вдруг усмехнулся Гладков про себя. Но какое сено, откуда оно тут? А, просто они днем натоптали вокруг, помяли траву, и к вечеру она подвяла. Если бы, как всегда, уехали, то и не узнал бы, что в Эвенкии может пахнуть сеном. Хотя он и незаконен туг, этот домашний дух... Не раскрывая глаз, Константин Михайлович увидел Свою речку, луга, привольно раскинувшиеся по ее берегам, и как он шагает этими лугами со спиннингом. Конец августа, самая пора любимой ловли. Вода в заводи под яром удивительного малахитово-зеленого цвета, но прозрачная, глубинно пронизанная светом. Невыразимо прекрасная... А Север все-таки сер.
Посмотрел он сегодня на ручье вблизи эту «тайгу», которой так восторгался Павел. — зрелище, прямо сказать, жалкое. Высокие серые лиственницы с жиденькой хвоей стоят караулом лишь вдоль самого берега. А за ними… Деревца по мху разбросаны вкривь и вкось — побитые, покореженные, н цепляются за существование. Между ними багульник, черные коряги, поверху топорщится невзрачная проволочно-жесткая поросль. И чем восхищаться? То ли дело дома, в тайге! Можно день в кедраче проходить и небе не увидишь. А это немочь какая-то хилая, а не тайга. «Да Бог с нею, мне виды не рисовать, ловилась бы рыба...» Это было последнее, о чем он подумал. прежде чем провалиться в сон.
После завтрака вновь стали собираться в путь. Павло бубнил свое- »Что же теперь, век тут сидеть? Эти ручьи здесь на каждом шагу! Тайменя желаешь? А уважающий себя хозяин реки в таком болоте жить не станет»..
Но на следующий день произошло событие, которое чуть было не порушило всю систему Пашиных доводов. Пристали пообедать на отлоге широко мерцавшего плеса, и, пока собирали дрова, посреди реки вдруг что-то как бухнет! Гладков встрепенулся и замер — до того необычен был этот звук в окружающем мире, с безмолвием которого он уже начал свыкаться. А там, на стрежне — снова, и на этот раз Константин Михайлович увидел: огромная рыбина вывернулась на поверхность колесом, по глазам полыхнуло словно зарево электросварки и затем ухнуло — утес обрушился в воду...
«Ничо дурачок — притихшим голосом пробормотал Прохорчук. — Харюз жирует, где харюз, там и он»...
Константин Михайлович был потрясен явленным ему на миг дивом. Как лунатик, ничего не видя по сторонам, достал он из лодки спиннинг, коробку с блеснами, бросил спутнику с отстраненным видом: «Ты тут пока это... давай. А я — сейчас».
Вольное ровное течение перед глазами. Где он сейчас стоит? Искать на этом просторе, все равно, что шарить в большом зале с завязанными глазами. Нет, нечего тут мудрить, надо пробовать наудачу! Константин Михайлович привязал блесну (под руку попался крупный белый лепесток «Байкала») и забросил, стараясь достать до самого фарватера. Каждое мгновение ожидая мощного удара, начал проворачивать барабан катушки. В упругой струе вращающаяся блесна шла в упор, вся снасть зудела от напряжения. Удара не последовало. Сделав еще два заброса, Гладков решил заменить «Байкал» на узкую и длинную, колеблющуюся «норвегу», которая против течения должна идти легче. Раскрыв коробку, начал торопливо перебирать содержимое. За плечами раздался веселый голос друга: «Ничо себе, желёза-то у тебя всякого! Пустое. Талмень, он, ежели пожелает, дак сразу, А коли нет, то хоть забросайся». «Иди ты к... — Константин Михайлович запнулся и закончил. ласково растягивая слова: — Иди, иди, Паша. Вари кашу, философ»... А сам решительно направился по берегу к вершине галечной косы. Есть же, стоит где-то на плесе этот красавец! «Прокидаю всю площадь от поворота до поворота через каждые пять шагов — возьму упорством», — сказал себе Гладков. И начал действовать методично, упрямо, ожесточенно. Так случается и при охоте на щуку: иногда требуется раздумчивый поиск, иногда искусство точного заброса и проводки, а порой одно лишь упрямство, сила характера могут выручить... Заброс под углом против течения. Блесна сперва бликами в прозрачной воде, потом звонко ударяется о дно и скатывается, постукивая по гальке, а Гладков стравливает лесу со шпули. Все — сектор прочесан, можно выматывать. Пяток шагов вниз по берегу, и заброс с новой позиции.
Колено реки уже заканчивалось, плавно закругляясь влево, под прикрытием главной струи начали возникать оторвавшиеся от нее завихрения и обратные токи, когда после очередного заброса Константин Михайлович почувствовал руками нетерпеливо ожидаемое действие хищника: хватка была спокойной и солидной. Есть...
Рыба воевала отчаянно, чувствовалось, что она сильна невероятно. Однако борьба нею и была теми самыми минутами яростной жизни, упоения, ради которых пришлось лететь в такую даль на самолете, плыть в постоянно мокрой одежде, часами не выпускать из огрубелых, растрескавшихся рук весло... Ах, вы требуете свободы, мой дорогой? Хорошо, хорошо, дадим вам толику жилки, в долг, так сказать, погуляйте еще. Коряг здесь нет, запутаться вам негде... Ну, вот и прекрасно, успокоились. А теперь снова попросим вас приблизиться, сэр. На метр, еще на пять... Идите, идите же!
«Стой, багорик принес, — услыхал вдруг Константин Михайлович хриплый голос друга за спиной, словно тот и не уходил никуда. — Кажется, хорош...» Гладков хотел отказаться от посторонних услуг, но Паша уже забрел в реку, отвернув голяшки высоких сапог, и хищно вглядывался перед собой, замахнувшись палкой с привязанным крепким крюком... Кхех! — ударил по воде и, нагоняя волну, потащил на сушу. И вот уже рыбина вяло вздрагивает на каменистом откосе.
И вдруг Константин Михайлович видит, что мягкое, немного бабье лицо Прохорчука будто вытягивается; он поднял голову, посмотрел на Гладкова. «Тьфу!.. Щ-щука. — Произнесенное с присвистом слово напоминает ругательство. Он в сердцах отбрасывает багорик на камни. — То-то я смотрю, кого ты, Михалыч, в этой тине зацепил? Вроде место не тайменье...»
Гладков медленно подошел, глянул сверху. Щучина, килограммов семь потянет. Непривычно какая-то сплошь серая. Повернулся спиною к ней и медленно пошел к палатке.
Уже через несколько часов, лежа опять с закрытыми глазами в спальнике, Константин Михайлович вспомнил щуку на камнях и с прохладным любопытством спросил себя: почему же не обрадовался такому улову? Странно... Он опять не совсем понимал себя — никак не мог предположить подобной реакции. Года три назад на Своей реке выволок тоже огромную, но все же поменьше сегодняшней. Знакомые и незнакомые рыбаки подходили посмотреть, цокали языками. Перемеряли все, что поддавалось измерениям: длина... хвост... глаза... Восторг царил всеобщий. А сегодня? Паша щук терпеть не может, не зря, мол, местные говорят: «Рыба? Что-то не стало. Щука есть, а рыбы нету...» Да, приехал он за тайменем, но если бы еще вчера ему сказали, что так разочарует (даже обидит!) эта щучина, он бы не поверил. Лежит у ног коряжина — нижняя челюсть вытянута вперед, аж загнулась, и кажется, что хищница нагло улыбается. А на душе обида, обман, горечь. Э-хо-хо...
А дома, на Его реке, сейчас начинается самое бабье лето. До чего же красивая и душевная пора... Травы на лугах и прибрежные ивняки задышали грустным ароматом увядания, дремлют в ласковых нежарких лучах потемневшие зароды сена, летит, поблескивая, паутина в хрустальном небе. И щуки сейчас! Почувствовав, что вода свежеет, совершенно озверели — самый жор, лучшая ловля. Талы на Его речке уже начали пестреть, и первые желтые листки слетают на песчаные косы. А вон пламенеет куст черемухи или красуется посреди лугов боярыня, вся словно вишневым соком облитая. Цветные сны...
Правда, чем ниже они спускаются с холодного плоскогорья, тем расти-тельность здесь становится богаче. Сегодня Константин Михайлович заметил кучку темных елок; хвоя у них выглядела до того облезлой, смотреть было жалко на этих дистрофиков.
И еще было: россыпь... грибов. По виду маслята и маслята, только в мокрых шляпках сквозил какой-то непривычный оттенок, будто подернуты нефтяной пленкой. Но и на ощупь, и по всему облику — маслята. Константин Михайлович сорвал несколько штук, попробовал задрать липкую кожицу — все, как у настоящих! Но через минуту везде, где прикасались пальцы, светлое грибное тело пошло ядовитыми пятнами, брр... Ешьте сами такие грибы.
Да, вид вокруг постепенно менялся: в отдалении начали маячить в дымке хребтины, предвещая появление порогов и бурных стремнин. На короткой остановке Гладков поймал еще одну щуку, немногим поменьше первой, однако это не вызвало никаких впечатлений — была волоком извлечена на отмель без багра и прочей драматургии. Берега реки сузились, на крутом повороте взгромоздилось множество скальных обломков — утюгов, призм, острых клиньев в рост человека и выше, по Пашиной терминологии — дури. Прежде, чем плыть, решили сначала посмотреть сухопутьем, что их ожидает впереди. И к перекатам, и к шиверкам Константин Михайлович уже привык, и к холодной воде, что плещется через борт (сидеть мокрому, конечно, неприятно, зато вода придает устойчивость лодке). Но то, что им открылось на сей раз, было совсем иным.
Река стиснута в узкий проран, поток мчится в нем с горки, а дно прорана будто встряхнуто землетрясением, горы распались бесформенным хаосом, вода ринулась поверху, не успев пробить себе более-менее устроенное русло. Вода взбешена, ревет и буйствует, черные угрюмые валы грохочут и рвутся. А камни лежат себе молча и неколебимо. Одна дикая стихия против другой. Горе маленькому мягкотелому человечку, случайно угодившему между ними. Собственно, у Гладкова и мысли не промелькнуло, чтобы здесь плыть. Но... дикость и мощь порога что-то возбуждали — не восхищение, а почтение, что ли, нечто эдакое, когда само собой выговаривается: «М-да-а...»
Стоя на высоких горбах, Павел и Гладков вынуждены были кричать друг другу, чтобы пересилить грохот реки, и помогали словам, размахивая руками. Вдруг Паша округлил глаза и принялся тыкать вниз: смотри, смотри, мол! Константин Михайлович пригляделся и обмер. Невдалеке от берега две-три скалы, привалившись друг к другу, образовали подобие заводи, вода в ней ходила прозрачными разводьями, как в котле перед закипанием, скручиваясь жилами, а в тени камня что-то чернело. Похоже на небольшое бревно, которое, однако, изредка колыхало плавниками. Он?.. Никаких усилий в круговерти струй ему не требовалось, чтобы вот так дремать на своем отстое. «Харюзов в пороге бьет, а он подбирает, лодырюга», — прокричал Павло в самое ухо.
Константин Михайлович бросился к лодке за спиннингом. Когда вернулся, рыбина все так же спокойно дремала под прикрытием надежной стенки, не собираясь никуда уходить. Забросить блесну в этот котел можно было, только спустившись ниже, на плоскую ступень у самой воды. Но отсюда тайменя не было видно — сверкающая поверхность прятала его от взгляда. Гладков бросил на память, примерно... Блесна вольно пришла назад. Сверху донесся крик — Паша пытался что-то объяснить, но разобрать было невозможно. По выразительным жестам Константин Михайлович понял: бросай правее, правее! - и кивнул в ответ. Запустил приманку ближе к скале... Опять безрезультатно. А Паша требовал: еще, еще правее! — делал отмашку обеими руками и даже приседал от усердия. — И подальше!.. Так, хорошо. Пашина фигура настороженно замерла в неловкой позе и... он с досадой хлопнул себя по коленкам: не вышло! Что-то опять не так. Давай снова, еще раз! Так с помощью воздушного корректировщика Константин Михай-лович хлестал заводь вновь и вновь, пока друг не махнул в отчаянии: все, хана! Бесполезно... И сам спрыгнул к Гладкову. «Прямо у самого рыла блесна проходит! Не берет. Намозолила ему глаза эта твоя игрушка, плюнул и подался...»
Остаток дня потратили на то, чтобы перетащить груз по берегу: пришлось сделать по два конца туда-обратно. Ходьба по скалам оказалась делом мучительным. То приходилось карабкаться с уступа на уступ, прижимаясь к отвесу грудью, животом и цепляясь ногтями за неровности и наросты лишайника, то балансировать вдоль острого лезвия гряды и в конце прыгать на какую-нибудь макушку внизу (а за плечами килограммов тридцать в рюкзаке!). Раз Константин Михайлович махнул через расщелину, а плита под его весом колыхнулась, ожила и пошла вниз... У него дух перехватило: найдет упор или загрохочет вниз, в провал, перемалывая ему косточки... Остановилась. Она лишь балансировала на каком-то гребне — пошутила, так сказать.
Вечером, обсуждая дневное происшествие, Гладков в сердцах пробормотал: «Вот же болван я... Надо было сразу сменить блесну, раз видит и не берет, обычное дело!»
Но Паша изложил свою версию поведения молодца в заводи. На лето они, как известно, уходят в боковые притоки и сейчас только начинают скатываться обратно, скоро будут собираться в стаи. Так вот, в стае всегда первым берет блесну самый крупный воевода, за ним остальные по ранжиру. Поэтому, между прочим, даже здесь, на одной реке, с каждым годом ловятся все мельче (грустно вздохнул он). Закон отбора. Если сравнить, какие были в первые годы, дак и толковать не о чем. У тайменя совершенно нет чувства опасности: самый сильный в реке, страх ему неизвестен. Так же, как, говорят, белый медведь: надо ему пройти — шагает напрямую через поселок, полярную станцию, мимо людей, собак и тракторов. А вот чувство зависти у тайменей развито шибко. «Сам не раз видел: идет за блесной, но не смеет хапнуть, вдруг появляется еще крупнее лобан — гам!.. Ему, может, и жрать не хотелось, да не может равнодушно видеть, как кто-то перед ним проглотит эту железяку, ха-ха-ха!» — «Ради престижа, выводит? — прищурился Гладков. — Коварное качество: многих в жизни подводит...» — «А у того, что сегодня стоял один, никто добычу не собирался перехватить, вот ему и неинтересно». — «Я одного не пойму: какого дьявола мы столько времени кочергу парили, если ты знал, где стоит настоящая рыба!»
Паша объяснил, улыбаясь: хотел показать разные места, чтобы Гладков все повидал... Тот лишь плечами пожал. Не понимал Паша, что не существовало для его друга никаких красот, пока... Вернее объяснить так: эти зори и плесы, «тайга... река» — все до некоторого момента проходило мимо Гладкова как бы пустоцветом; требовался акт оплодотворения — чтобы мельчайшая пылинка угодила на рыльце влажного пестика, и тогда красивый, но пока пустой цветок приобретал содержание, обретал смысл. Душа истого рыбака должна была сперва вздрогнуть от поклевки, затрепетать, откликаясь ожившему в руках удилищу, и тогда все цветы на земле расцветали для него, и жизнь становилась сказочно прекрасной. А река, на которой не клюет рыба, — вода неодушевленная.
Приснились в эту ночь Гладкову... красные осины. Было у него одно такое местечко по пути на Его реку: идешь старой лесной колеей, и вдруг из-за поворота ударит в глаза необычным Цветом. Так сентябрь в первые свои дни отмечает некоторые осинки — совершенно чистым огненным свечением. Весь год неприметна серенькая дрожащая осина — настал и ее миг покрасоваться... А Север — сер, даже наступление осени тут незаметно.
В каменной трубе порога, как и накануне, стоял неумолчный, все погло-щающий гул и было пасмурно. Вот уже целый час метал Константин Михайлович разные блесны — в тихие улова меж камнями и в самые буруны. Хваток не было. Выбрав удобную стойку на новом уступе, он говорил себе: «Так, делаю девять забросов и... Нет, одиннадцать. Ну ладно, еще пяток и ухожу!» Таймень не брал. Гладков метал, затем крутил барабан, снова метал и крутил в ожесточении. Да еще это Пасмурное небо нависло над головой и давит, давит. Угрюмый темно-бурый базальт вокруг...
Прибежал Паша. Его рыхлые щеки тряслись, лупатые серые глаза снова были круглыми, волосы растрепаны. Пытаясь перекричать рев порога, он почти рыдал:
«...Таскал, таскал, а че я с ним один сделаю?! На. скалу все равно не поднять... Завел между валунами, жилку привязал к осине, лег на живот и...»
«Что он вопит, какая еще осина?» — неожиданно ухватился за словечко Константин Михайлович вместо того, чтобы переживать рыбацкую трагедию, которой срывающимся голосом рассказывал приятель. И вдруг гаркнул: Корова, что ли, в стойло ее заводить! Как это — «привязал»?» — «Дак а чего было делать-то?.. Потом лег на камень и ударил сверху ножом. Хотел лён хватить на затылке, да угодил прямо по лесе»... — «Ну?!» — «Чего «ну», обсек... Такая блесна пропала, самая зацепистая». — «Э-эх, ловила! — Конин Михайлович жестко, обидно усмехнулся. Сказал (будто только тем не и занимался): — Пойдем. Сейчас я тебе его представлю. Раз блесну, понимаешь, так жалко».
Хозяин взял с третьего заброса. Не ударил, не рванул — просто взял. И Гладков почувствовал: глухо уперлось. Как в колоду. Но потом пошло. Один оборот катушки, пятый, седьмой... Шло так тяжело, как если бы пришлось тащить со дна выворотень да еще углом к течению. Рыбина, скорее всего, пока ничего не поняла — недоумевала и двигалась. А могла бы взять и уйти, глупая, или залечь — все что ей угодно могла сделать! И что мог предпринять рыбак против ее желания — с тонким прутиком в руках и привязанной к нему почти незаметной нитью?.. Но она не понимала своей силы, ей никогда не доводилось с кем-то ею меряться.
Затем таймень вывернулся на поверхность — темный, мокрый тюлень, тряхнул головой, и две латунные блесны по углам рта, казалось, звенькнули, как монисты. Следом раздался пушечный удар хвоста, таймень скрылся и пошел.. Смешно было воображать, будто его можно осадить на поводке. Леса буровила густую воду, Константин Михайлович прыгал за нею по камням, словно горная коза. Где-то в глубине сознания маячило ощущение ужаса: вкруг нога соскользнет или расщелина окажется — не перескочить, или качающаяся глыба стронется с места, круша все на пути... Но он не мог своего сумасшедшего бега! То, что его влекло, было сильнее даже этого затаенного смертельного страха.
Вдруг таймень свечой вылетел из реки, на мгновение замерев на хвосте, как это делают дрессированные дельфины. Он стоял над водой во всей красе, слегка изогнувщись, окруженный жемчужным нимбом брызг. Леска безвольно провисла, и сердце рыболова похолодело: оборвалась... Но в следующий момент удилище рванулось и повлекло Гладкова за собой. Все началось снова.
Сколько прошло времени? Таймень, видимо, решил передохнуть. Он выбрал для этого тихую лагуну и медленно всплыл черной спиной над водою. Тяжелый и округлый, словно топляк. Константин Михайлович увидел, что и Паша стоит недалеко в напряженной позе с багром в руке. Гладков даже хотел крикнуть приятелю, мол, отойди, не надо пока... Но сил не хватило. И в этот момент Паша прыгнул в воду — рубанул сверху. В лагуне взбурлило, перемешалось. Глубина была Паше чуть не по пояс, но он ожесточенно волок тяжелое и бьющееся к берегу и упал на него грудью уже на курумнике.
Таймень лежал, гибко изогнувшись длинным телом по крупным булыгам, и алый хвост, плавники цвета утренней зари горели на нем, словно искусственно подключенные фонари. Господи, как же он прекрасен, весь божий мир, до чего сочны его цвета и запахи! Сидя на теплом валуне с бессильно обвисшими руками, Константин Михайлович медленно поднял голову и долгим взором посмотрел вокруг.
Вода в пороге по-прежнему буйствовала и кипела, но притом еще играла радугой красок — от глубинно-фиолетовой до прозрачно-голубой и даже оранжевой на отмелях. А грохота не было — словно фонограмму выключили, и тишина снизошла на землю. Но не звуковое чудо больше всего поразило Константина Михайловича, а именно то, что мир внезапно стал цветным.
На откосе среди камней золотились и пестрели в глазах яркой желтизной одуванчики, а у самой воды, в редкой болотной траве тихо улыбались голубые незабудки. Строгим султаном поодаль маячил только начинающий набирать осеннего коричневого цвета рослый стебель конского щавеля. Откуда они взялись — может, солнце наконец выглянуло сквозь серое сукно скучного северного неба?.. Облака стали реже, разомкнулись, и, кажется, в их разрывах неумело-робко заголубело. Но солнце еще не пробилось — это играл огнистыми лучами чудо-таймень на берегу, расцвечивая все вокруг в яркие, как на детском рисунке, краски. И рядом с Гладковым, в двух шагах от воды, пристроилась куртина молодых осин: они были насквозь розовые, и трепетные листья чуть волновались под легким ветерком. Казалось, тонкое прозрачное вино играет бликами в стакане ясного стекла... Случилось чудо?
Конечно, чудо! Ведь Константин Михайлович поймал своего страстно желаемого тайменя — это сиял и лучился миг счастья.
Когда они уже летели на вертолете, который по уговору подобрал их в устье заранее намеченной речушки, Константин Михайлович смотрел, прильнув к иллюминатору вниз, на уходящую от них тайгу и поражался, как успела осень расцветить еще недавно однообразные отлоги плоскогорья. Моховые поляны, покрытые зарослями голубичника, стали карминно-красиыми, будто их полымем охватил низовой пал. Гривы и пятна золотых лиственниц светились на фоне густой еловой зелени. Река, абсолютно голубая, извивалась в пегих берегах, отороченная серебристым кружевом безмолвных (из-за высоты) пенистых шивер. Палитра осени придала пейзажу глубину, выразительность и настроение. Вертолетный двигатель гудел с призвоном, в кабине кто дремал, привалившись к горе рюкзаков, кто читал журнал. А Гладков не отрывался от иллюминатора, и внутри него настойчиво звучала одна и та же мелодия:
Не жалею, не зову, не плачу...
Откуда, почему пришла именно эта есенинская строчка, положенная на музыку? Да еще тут, в суровом северном безбрежье... Возможно, потому, что Константин Михайлович в эту минуту, как сам поэт когда-то, именно жалел, звал и почти плакал от грусти прощания. Он чувствовал со сладкой тоской, что Север вошел в его душу...
Борис Петров