МНОГО ЛИ РЫБОЛОВУ НАДО?
Мороз разогнал рыболовов, сделал домоседами самых горячих из них. Жена Савелия Петровича, провожая нас утром на автобус, выразительно покрутила пальцем у виска: чокнутые!
— Ничего не понимаешь, — хохотнул Савелий Петрович. — Сиди дома да готовь кастрюли под уху!
Эти кастрюли так и эдак крутились у меня в голове всю дорогу до озера. Вообще-то я не суеверный, но говорить о размерах улова до начала рыбалки считаю как-то... ну, нетактичным, что ли.
Опасения мои подтвердились самым мрачным образом: мы полдня слонялись по озеру, сверлили и сверлили лунки, меняли наживки, перевязывали негнущимися пальцами мормышки... Без толку.
И Петрович уже, кажется, начал сдаваться.
— Что, может, и правда — мертвый сезон? — спрашивает он, когда мы собираемся пить кофе. — Может, и правда, мы... — он крутит варежкой возле заиндевелого уха шапки.
Тут он перехватывает мой взгляд и сам смотрит на свою удочку. Кивок на ней медленно приподнимается, дрожит и решительно сигналит. Клев!
Термос летит в снег. Петрович, метнувшись, хватает удочку и... мормышка пустая!
Отшвырнув варежки, он достает банку с мотылем и цепляет сразу с. десяток. Если бы можно было снять на кинопленку, как он играет мормышкой! Это — как поэма. Но я уже чувствую, что клев не повторится.
— Петрович, иди, кофейку попьем, — наливаю я ему из своего термоса, - Плюнь ты на нее, она за первый раз наелась.
Он только яростно мотает головой.
Я допиваю кофе, убираю обертки и термос и иду к своей лунке. Мороз уж покрыл ее льдом в палец толщиной. Едва леску выламываю. На мормышке грустно висит нетронутый мотыль. А мороз, кажется, даже крепчает. Полушубок и валенки уже не спасают Нужно двигаться.
Беру бур и бегу на середину озера. Решаю бежать, пока не согреюсь, и там просверлить: лунку - опять же для тепла. Но когда из лунки коричневатая вода выдавливает ледяное крошево, вдруг решаю попробовать здесь. Бегу за удочкой и ящиком и снова бегом возвращаюсь. Ноги окончательно согреваются. Достаю удочку, отогреваю в руке мормышку, цепляю парочку ярко-малиновых мотылей... Ловись, рыбка. Но лунка уже успела подернуться ледком. Вот, наконец, мормышка в воде. Глубже... Глубже... Ого! Да здесь метров десять! Сторожок сигнализирует, что мормышка на дне. Осторожно поднимаю удочку, но он вдруг еще больше приподнимается и, прежде чем я понимаю, что это поклевка, резко сгибается. Подсечка!
Знакомая волнующая тяжесть в руке. Подматываю леску — вот он, полосатый бродяга, предел мечтаний подледника. Окунь солидный — граммов на двести.
Он еще отстукивает в ящике свою последнюю пляску, а я тащу второго — такогоже темного и увесистого.
Когда вытаскиваю шестого, не выдерживаю и кричу на все озеро:
— Петрович, беги сюда, здесь берет!
Но он только досадливо машет рукой
В горячке клева забываю о морозе. Окунь идет один за другим, как весной. Вот оно, рыбацкое счастье!
... Клев кончается, едва солнце уходит зубчатую стенку леса. Я беру ящик и радостно ощущаю его вес.
Петрович сидит у своей лунки, курит и довольно улыбается. Я, грешен, люблю эффекты. С ходу высыпаю перед ним горку своих окуней.
Он смотрит на меня чуть удивленно, потом отодвигает окуней валенком и поднимает со снега маленькую — в палец — плотичку.
— Ты понимаешь, ведь пять раз клевала, пять раз меня обманула... А все-таки н я умею!
Он счастлив.
«ПРИКОРМКА» ДЕДА ВИТАЛИЯ
Дед Виталий был старик злой и хитрый. В деревне его не то чтобы не любили, но относились к нему с затаенной опасливостью; мало ли что выкинет...
И мы с Эдиком в первые свои наезды в деревню тоже как-то не приняли деда, а встречая его в лесу или на реке, едва злоровались с ним.
А весной, когда я приехал один и расставил свои донки на Кривом омуте, дед вдруг сам подошел ко мне.
— Ночевать будешь?
— Ага.
— Меня не прогонишь?
— Садись к костру, места хватит.
Дед Виталий сел, принял от меня кружку крутого чая.
— Что клюет?
— Плотичка, пара окуней. На вьюна еще щуренок взял... Может, налим подойдет, а может, и лещ...
— Леща ты зря здесь ищешь. Он на плесе пасется.
— Да я уж здесь.
— Ну, как знаешь...
Дед допил чай, на дно опрокинутой кружки положил огрызок сахара и распаковал свой мешок.
У него тоже были донки, грубые, из автокордовых ниток, с гайками вместо грузов. Прихватив мешочек с червями, он ушел в вечерний сумрак.
Я устроился поудобнее и начал уже, кажется, дремать, когда дед вернулся.
— Эй, парень! Вставай, помочь надо...
Вставать не хотелось, но вид у деда был такой деловой и смятенный одновременно, что я поднялся.
— А в чем дело-то?
— Пошли, там увидишь.
Я потащился за ним по невидимой тропе, спотыкаясь и чертыхаясь. Потом догадался зажечь фонарик.
— Выключи. Уже близко.
— Да что ты, дед? Русалку поймал?
— Хуже... Иди-ка сюда.
На земле белело здоровенное бревно: ель, вырванная с корнем и, видимо, принесенная сюда половодьем.
Дед отвернул заколенники.
— Помогай. В воду столкнуть надо.
— Зачем?
— А чтоб рыба у нас с тобой клевала. На донки то…
Я пожал плечами и взялся за бревно. Оно хоть и сухое было, но тяжелое - не покачнуть. Потом уже вдвоем с помощью рычагов мы все-таки свалили его в реку. Дед Виталий взял шест, и долго булькался, сталкивая бревно к середине.
— Ну вот, теперь хорошо. Дойдет.
— А зачем все-таки это?
— Я же объяснил. Для клева.
У костра доварили уху, поели. Опять попили чая. Дед все молчал, да и мне, признаться, не очень хотелось отвлекаться разговором. Ночь выдалась теплая и тихая, и соловьи за рекой пели светло и задушевно.
Утром я проснулся от жары. Дед подкладывал в костер дрова, котелок уже плевался пузырями.
— Заварка-то есть?
— Не нужно, я уже бруснички заварил.
Чай из брусничных листьев был розовый, нежный и необыкновенно ароматный.
— Пошли, что ли, донки проверять?
— Подожди еще. Пусть эти уедут.
— Кто эти? — удивился я.
— Да тут... соседи.
И в самом деле, скоро сквозь туман невдалеке заурчал мотор.
— Ну вот, теперь и пошли.
На моих донках сидели налимы, подлещики и два увесистых голавля. Мы двинулись проверять донки деда. С двух первых он снял по налиму. Потом мы вышли на место, откуда сталкивали бревно.
— Дед, а полено-то по течению на твои донки пошло... — разинул я рот.
— Ниче...
— Какое «ниче»! От двух донок только обрывки остались, от третьей и колышка не стало, и только на четвертую, заброшенную близко к берегу, попался лещ. Хороший. Килограмма на два.
— Ну вот, последняя выручила, — сказал дед, но пошел дальше по берегу.
Там, где кончался плес, у входа в следующий омут лежало полувытащенное на берег наше бревно. Широко раскинутые мосластые корни ели были украшены обрывками сети. В двух шагах, за кустами, еще дымил костер и видны были следы колес.
Я все понял.
— Ну, дед, наказали мы браконьеров. Жалко только, донки твои не поработали.
— Ниче... — он выпутал из корней обрывки донок. — Мне, вообще-то, рыба не нужна. Один я... А леща этого я все равно тебе хотел подарить...
ДУЭЛЬ
Мне претят высокомерные рассказы спиннингистов об одержанных (вернее, о якобы одержанных) ими победах над десятикилограммовыми щуками. Я с сожалением смотрю на лещатников, которые сравнивают свои трофеи с лопатами, досками и прочими широкими предметами. Я даже не завидую поклонникам Ладоги, солидно оперирующими в разговоре килограммами и сотнями «хвостов».
Ценность рыбы не в ее весе. К этому убеждению человек приходит после долгих поисков критерия, после многочисленных проб и столь же многочисленных ошибок.
Итак, я расскажу о своей самой ценной рыбе.
С Колькой мы дружим лет десять. И десять лет мы ездим вместе на рыбалку и соперничаем в рыболовном искусстве. Конечно, подчиненные зовут Кольку по имени- отчеству, а не подчиненные — уважительно: товарищ такой-то. Но для меня он был и останется Колькой. Это потому, что его методы рыбалки безнадежно устарели и сам подход к этому делу отличается косностью и удивительным отсутствием творчества. К моим снастям он всегда относится скептически, даже пластмассовые «телескопы» не признает, так и таскается с бамбуковыми удилищами. В прошлом году мы с ним так далеко зашли в споре о способах ловли, что рассорились. Две недели ездили на озеро порознь. Потом я вдруг получил письмо следующего содержания:
«Моему бывшему другу Саше. Милостивый государь! Испытывая в прошлом самые чувства к Вам, я не могу так просто согласиться на разрыв с Вами. И вместе с тем я по-прежнему в корне не согласен с Вашими концепциями. Исход нашего спора может решить только дуэль. Вот мои условия. Вы знаете прудик за огородом моих родственников, где мы добывали мотыля. В нем никогда не водилась рыба. Сегодня я в присутствии двух секундантов, подписавших это письмо, выпустил в прудик меченого карася. Корма для него в прудике более чем достаточно, так что он не будет легкой добычей. Так вот, если Вы в течение года, не применяя недозволенных снастей, поймаете его, я буду считать, что проиграл спор, и начну совершенствовать снасти. В другом случае жду от Вас соответствующего шага. Рассчитываю на Вашу обычную честность. С уважением. Ваш Н.»
Потом шли подписи секундантов.
Нечего говорить, что в ближайший выходной я был на этом прудике. Диаметром метров в шесть, он зарос ряской и тиной. Карасю здесь — раздолье. Поймать его — в самом деле трудная задача.
Я не боялся трудных задач. Мои усовершенствованные снасти придавали мне уверенность в победе. Я развернул семь удочек и стал ждать.
Карась не клюнул.
Не клюнул он и в следующий выходной, и в следующий... До глубокой осени я забросил все любимые места и ходил только на этот пруд. Тщетно.
Несколько раз зимой во время оттепели я бурил на нем лунки и, вызывая сочувственные взгляды прохожих, пытался соблазнить карася мотылями на золотой мормышке. Без толку.
Нынче с самой ранней весны я снова пришел на пруд. Я перечитал за зиму горы литературы о карасях, создал уникальные снасти. Карась не клевал.
И вот в конце минувшей недели, когда истекал срок, я пришел на пруд в последний раз, уверенный, что завтра придется сдаваться реакционным Колькиным идеям.
И тут меня постигло несчастье. Когда я на обычном месте разжег костер и стал готовить чай, карась всплеснулся в пруду. Взволнованный, я бросился к берегу, споткнулся обо что-то и, падая, все-таки увидел расходящиеся круги у противоположного берега. Я обошел пруд и увидел, что сюда, под корягу, я еще ни разу не забрасывал наживку.
Я бросился к удочкам...
Чехол с ними лежал поперек костерка и горел смрадным пламенем. Все снасти погибли!
И все-таки я связал из обрывков леску, сделал деревянный поплавок и, привязав все это к прутику, забросил крючок под корягу.
И он клюнул!
На жаберной крышке у карася была прикреплена алюминиевая пластиночка с выгравированными на ней словами: «Ты победил».
Но ведь ловил-то я такой же снастью, как и Колька!
Я выпустил карася в пруд. Пусть живет.
А вчера, помирившись, мы с Колькой опять до полуночи спорили о снастях.
Станислав Петров
Мороз разогнал рыболовов, сделал домоседами самых горячих из них. Жена Савелия Петровича, провожая нас утром на автобус, выразительно покрутила пальцем у виска: чокнутые!
— Ничего не понимаешь, — хохотнул Савелий Петрович. — Сиди дома да готовь кастрюли под уху!
Эти кастрюли так и эдак крутились у меня в голове всю дорогу до озера. Вообще-то я не суеверный, но говорить о размерах улова до начала рыбалки считаю как-то... ну, нетактичным, что ли.
Опасения мои подтвердились самым мрачным образом: мы полдня слонялись по озеру, сверлили и сверлили лунки, меняли наживки, перевязывали негнущимися пальцами мормышки... Без толку.
И Петрович уже, кажется, начал сдаваться.
— Что, может, и правда — мертвый сезон? — спрашивает он, когда мы собираемся пить кофе. — Может, и правда, мы... — он крутит варежкой возле заиндевелого уха шапки.
Тут он перехватывает мой взгляд и сам смотрит на свою удочку. Кивок на ней медленно приподнимается, дрожит и решительно сигналит. Клев!
Термос летит в снег. Петрович, метнувшись, хватает удочку и... мормышка пустая!
Отшвырнув варежки, он достает банку с мотылем и цепляет сразу с. десяток. Если бы можно было снять на кинопленку, как он играет мормышкой! Это — как поэма. Но я уже чувствую, что клев не повторится.
— Петрович, иди, кофейку попьем, — наливаю я ему из своего термоса, - Плюнь ты на нее, она за первый раз наелась.
Он только яростно мотает головой.
Я допиваю кофе, убираю обертки и термос и иду к своей лунке. Мороз уж покрыл ее льдом в палец толщиной. Едва леску выламываю. На мормышке грустно висит нетронутый мотыль. А мороз, кажется, даже крепчает. Полушубок и валенки уже не спасают Нужно двигаться.
Беру бур и бегу на середину озера. Решаю бежать, пока не согреюсь, и там просверлить: лунку - опять же для тепла. Но когда из лунки коричневатая вода выдавливает ледяное крошево, вдруг решаю попробовать здесь. Бегу за удочкой и ящиком и снова бегом возвращаюсь. Ноги окончательно согреваются. Достаю удочку, отогреваю в руке мормышку, цепляю парочку ярко-малиновых мотылей... Ловись, рыбка. Но лунка уже успела подернуться ледком. Вот, наконец, мормышка в воде. Глубже... Глубже... Ого! Да здесь метров десять! Сторожок сигнализирует, что мормышка на дне. Осторожно поднимаю удочку, но он вдруг еще больше приподнимается и, прежде чем я понимаю, что это поклевка, резко сгибается. Подсечка!
Знакомая волнующая тяжесть в руке. Подматываю леску — вот он, полосатый бродяга, предел мечтаний подледника. Окунь солидный — граммов на двести.
Он еще отстукивает в ящике свою последнюю пляску, а я тащу второго — такогоже темного и увесистого.
Когда вытаскиваю шестого, не выдерживаю и кричу на все озеро:
— Петрович, беги сюда, здесь берет!
Но он только досадливо машет рукой
В горячке клева забываю о морозе. Окунь идет один за другим, как весной. Вот оно, рыбацкое счастье!
... Клев кончается, едва солнце уходит зубчатую стенку леса. Я беру ящик и радостно ощущаю его вес.
Петрович сидит у своей лунки, курит и довольно улыбается. Я, грешен, люблю эффекты. С ходу высыпаю перед ним горку своих окуней.
Он смотрит на меня чуть удивленно, потом отодвигает окуней валенком и поднимает со снега маленькую — в палец — плотичку.
— Ты понимаешь, ведь пять раз клевала, пять раз меня обманула... А все-таки н я умею!
Он счастлив.
«ПРИКОРМКА» ДЕДА ВИТАЛИЯ
Дед Виталий был старик злой и хитрый. В деревне его не то чтобы не любили, но относились к нему с затаенной опасливостью; мало ли что выкинет...
И мы с Эдиком в первые свои наезды в деревню тоже как-то не приняли деда, а встречая его в лесу или на реке, едва злоровались с ним.
А весной, когда я приехал один и расставил свои донки на Кривом омуте, дед вдруг сам подошел ко мне.
— Ночевать будешь?
— Ага.
— Меня не прогонишь?
— Садись к костру, места хватит.
Дед Виталий сел, принял от меня кружку крутого чая.
— Что клюет?
— Плотичка, пара окуней. На вьюна еще щуренок взял... Может, налим подойдет, а может, и лещ...
— Леща ты зря здесь ищешь. Он на плесе пасется.
— Да я уж здесь.
— Ну, как знаешь...
Дед допил чай, на дно опрокинутой кружки положил огрызок сахара и распаковал свой мешок.
У него тоже были донки, грубые, из автокордовых ниток, с гайками вместо грузов. Прихватив мешочек с червями, он ушел в вечерний сумрак.
Я устроился поудобнее и начал уже, кажется, дремать, когда дед вернулся.
— Эй, парень! Вставай, помочь надо...
Вставать не хотелось, но вид у деда был такой деловой и смятенный одновременно, что я поднялся.
— А в чем дело-то?
— Пошли, там увидишь.
Я потащился за ним по невидимой тропе, спотыкаясь и чертыхаясь. Потом догадался зажечь фонарик.
— Выключи. Уже близко.
— Да что ты, дед? Русалку поймал?
— Хуже... Иди-ка сюда.
На земле белело здоровенное бревно: ель, вырванная с корнем и, видимо, принесенная сюда половодьем.
Дед отвернул заколенники.
— Помогай. В воду столкнуть надо.
— Зачем?
— А чтоб рыба у нас с тобой клевала. На донки то…
Я пожал плечами и взялся за бревно. Оно хоть и сухое было, но тяжелое - не покачнуть. Потом уже вдвоем с помощью рычагов мы все-таки свалили его в реку. Дед Виталий взял шест, и долго булькался, сталкивая бревно к середине.
— Ну вот, теперь хорошо. Дойдет.
— А зачем все-таки это?
— Я же объяснил. Для клева.
У костра доварили уху, поели. Опять попили чая. Дед все молчал, да и мне, признаться, не очень хотелось отвлекаться разговором. Ночь выдалась теплая и тихая, и соловьи за рекой пели светло и задушевно.
Утром я проснулся от жары. Дед подкладывал в костер дрова, котелок уже плевался пузырями.
— Заварка-то есть?
— Не нужно, я уже бруснички заварил.
Чай из брусничных листьев был розовый, нежный и необыкновенно ароматный.
— Пошли, что ли, донки проверять?
— Подожди еще. Пусть эти уедут.
— Кто эти? — удивился я.
— Да тут... соседи.
И в самом деле, скоро сквозь туман невдалеке заурчал мотор.
— Ну вот, теперь и пошли.
На моих донках сидели налимы, подлещики и два увесистых голавля. Мы двинулись проверять донки деда. С двух первых он снял по налиму. Потом мы вышли на место, откуда сталкивали бревно.
— Дед, а полено-то по течению на твои донки пошло... — разинул я рот.
— Ниче...
— Какое «ниче»! От двух донок только обрывки остались, от третьей и колышка не стало, и только на четвертую, заброшенную близко к берегу, попался лещ. Хороший. Килограмма на два.
— Ну вот, последняя выручила, — сказал дед, но пошел дальше по берегу.
Там, где кончался плес, у входа в следующий омут лежало полувытащенное на берег наше бревно. Широко раскинутые мосластые корни ели были украшены обрывками сети. В двух шагах, за кустами, еще дымил костер и видны были следы колес.
Я все понял.
— Ну, дед, наказали мы браконьеров. Жалко только, донки твои не поработали.
— Ниче... — он выпутал из корней обрывки донок. — Мне, вообще-то, рыба не нужна. Один я... А леща этого я все равно тебе хотел подарить...
ДУЭЛЬ
Мне претят высокомерные рассказы спиннингистов об одержанных (вернее, о якобы одержанных) ими победах над десятикилограммовыми щуками. Я с сожалением смотрю на лещатников, которые сравнивают свои трофеи с лопатами, досками и прочими широкими предметами. Я даже не завидую поклонникам Ладоги, солидно оперирующими в разговоре килограммами и сотнями «хвостов».
Ценность рыбы не в ее весе. К этому убеждению человек приходит после долгих поисков критерия, после многочисленных проб и столь же многочисленных ошибок.
Итак, я расскажу о своей самой ценной рыбе.
С Колькой мы дружим лет десять. И десять лет мы ездим вместе на рыбалку и соперничаем в рыболовном искусстве. Конечно, подчиненные зовут Кольку по имени- отчеству, а не подчиненные — уважительно: товарищ такой-то. Но для меня он был и останется Колькой. Это потому, что его методы рыбалки безнадежно устарели и сам подход к этому делу отличается косностью и удивительным отсутствием творчества. К моим снастям он всегда относится скептически, даже пластмассовые «телескопы» не признает, так и таскается с бамбуковыми удилищами. В прошлом году мы с ним так далеко зашли в споре о способах ловли, что рассорились. Две недели ездили на озеро порознь. Потом я вдруг получил письмо следующего содержания:
«Моему бывшему другу Саше. Милостивый государь! Испытывая в прошлом самые чувства к Вам, я не могу так просто согласиться на разрыв с Вами. И вместе с тем я по-прежнему в корне не согласен с Вашими концепциями. Исход нашего спора может решить только дуэль. Вот мои условия. Вы знаете прудик за огородом моих родственников, где мы добывали мотыля. В нем никогда не водилась рыба. Сегодня я в присутствии двух секундантов, подписавших это письмо, выпустил в прудик меченого карася. Корма для него в прудике более чем достаточно, так что он не будет легкой добычей. Так вот, если Вы в течение года, не применяя недозволенных снастей, поймаете его, я буду считать, что проиграл спор, и начну совершенствовать снасти. В другом случае жду от Вас соответствующего шага. Рассчитываю на Вашу обычную честность. С уважением. Ваш Н.»
Потом шли подписи секундантов.
Нечего говорить, что в ближайший выходной я был на этом прудике. Диаметром метров в шесть, он зарос ряской и тиной. Карасю здесь — раздолье. Поймать его — в самом деле трудная задача.
Я не боялся трудных задач. Мои усовершенствованные снасти придавали мне уверенность в победе. Я развернул семь удочек и стал ждать.
Карась не клюнул.
Не клюнул он и в следующий выходной, и в следующий... До глубокой осени я забросил все любимые места и ходил только на этот пруд. Тщетно.
Несколько раз зимой во время оттепели я бурил на нем лунки и, вызывая сочувственные взгляды прохожих, пытался соблазнить карася мотылями на золотой мормышке. Без толку.
Нынче с самой ранней весны я снова пришел на пруд. Я перечитал за зиму горы литературы о карасях, создал уникальные снасти. Карась не клевал.
И вот в конце минувшей недели, когда истекал срок, я пришел на пруд в последний раз, уверенный, что завтра придется сдаваться реакционным Колькиным идеям.
И тут меня постигло несчастье. Когда я на обычном месте разжег костер и стал готовить чай, карась всплеснулся в пруду. Взволнованный, я бросился к берегу, споткнулся обо что-то и, падая, все-таки увидел расходящиеся круги у противоположного берега. Я обошел пруд и увидел, что сюда, под корягу, я еще ни разу не забрасывал наживку.
Я бросился к удочкам...
Чехол с ними лежал поперек костерка и горел смрадным пламенем. Все снасти погибли!
И все-таки я связал из обрывков леску, сделал деревянный поплавок и, привязав все это к прутику, забросил крючок под корягу.
И он клюнул!
На жаберной крышке у карася была прикреплена алюминиевая пластиночка с выгравированными на ней словами: «Ты победил».
Но ведь ловил-то я такой же снастью, как и Колька!
Я выпустил карася в пруд. Пусть живет.
А вчера, помирившись, мы с Колькой опять до полуночи спорили о снастях.
Станислав Петров
